— Да, мне лучше уйти, — холодно произнес Роутег.

Я сжала руки. Сильно, до боли, подавляя инстинктивное желание удержать его. Просто остаться рядом…

— Но я тебя не оставлю, — добавил оборотень.

Вздрогнув, подняла вопросительный взгляд на него.

Роутег был все так же холоден и сдержан, и так же холодно он пояснил:

— Здесь луна сокрыта облаками, ты успокоилась, но сомневаюсь, что сумеешь удержать контроль, вновь оказавшись под лунным светом. До рассвета я буду с тобой. Скажи, куда хочешь перенестись?

Я? Что?

Он улыбнулся, глядя в мои изумленные, широко распахнутые глаза, и сказал:

— М-да, глупо подобное спрашивать, ты же еще ничего не знаешь. Вода, песок, лес, горы? Чего ты хочешь?

Это был плохой, очень плохой вопрос, потому что ответ на него пришел сам, откуда-то из глубины моей души:

— Тебя…

И Роутег оцепенел.

Застыл, словно пораженный громом, который гремел вокруг, сотрясая небо, океан, скалы… нас… меня! Что я сказала? Что я сейчас сказала?!

Бледнея настолько, что, казалось, потеряю сознание, я торопливо исправилась, выговорив что-то вроде:

— В смысле, тебя не затруднит быть со мной? Тебя ведь ждут… ждет… она… твоя пара… твои дети и… койоты все… и жена… и старейшины… и ты ведь женат, а я тебя отвлекаю от… от нее и…

Что я несла? Боже, что я несла!

Но Роутег больше не слушал. Ни моего жалкого оправдательного лепета, ни попыток хоть как-то сгладить сказанное… Он резко склонился надо мной, озаряемый вспышками молний, игнорирующий капли дождя и долетающие до нас брызги разбивающихся о скалы волн… А затем медленно, пугающе медленно, не обращая внимания на мои попытки что-то еще сказать, он прикоснулся к моим губам.

И время остановилось.

Застыло…

Сжалось…

Замерло…

Легкое, едва ощутимое ласкающее касание… Словно он проверял, отшатнусь или нет, словно хотел понять, боюсь ли я его. А я… я оцепенела… затихла, не веря… оказавшись неспособной поверить в то, что он делает… в то, что он…

Он поцеловал меня.

Мягко, нежно, лаская мои губы с осторожностью и позволяя мне ответить или разорвать это прикосновение. Позволяя остановить его… позволяя привыкнуть к нему… Позволяя ощутить вкус нежности, плавно переходящей в страсть… Но он держался на этой грани, словно на краю пропасти, держался до того самого момента, как из моей груди вырвался стон…

Мой сдавленный стон.

И он сорвался!

Рывок, и я была стиснута до боли, до невозможности вздохнуть, до головокружения. И оборотень, теряя последние остатки самоконтроля, впился в мои губы, почти болезненно сминая, проникая глубже, настигая и лаская, вырывая стон за стоном. Мы словно растворились в безумии стихии, в порывах ветра, в накатывающих волнах, в грохоте грома и ослепительном сиянии молний. Его горячие поцелуи, сильные, страстные, сводящие с ума… его сильные руки, обжигающие прикосновениями сквозь мокрую ткань ночной рубашки, его хриплый рык, когда он, спустив ее с плеч, прикоснулся к моей коже… Меня била крупная дрожь, она сотрясала все тело, мне казалось, я падаю, нескончаемо падаю в пропасть, и я цеплялась за него, пальцы скользили по его напряженным плечам, ногти впивались в кожу, оставляя, наверное, алые росчерки… Но он не замечал этого. Не замечал того, что ветер треплет мои волосы все ожесточеннее, а с небес полился дождь… Не замечал усиливающегося шторма… Не замечал ничего, ловя каждый мой стон, покрывая поцелуями лицо, шею, плечи, вновь сминая губы до боли, проникая между ними и заставляя терять связь с реальностью. Мир вокруг рушился, но я едва ли воспринимала это затуманенным, тающим от страсти сознанием. Мне хотелось одного — чтобы он не останавливался. Только бы не останавливался… Я была готова умереть, здесь и сейчас, лишь бы он продолжал целовать, сводя с ума, заставляя каждую клеточку моего тела дрожать от напряжения, изнывать, плавиться от желания, и когда его руки замерли, приподняв подол давно и безнадежно мокрой ночной рубашки, я прошептала «да», даже не дожидаясь его вопроса. И от его ответного «моя» меня охватило безумие. Чистое, невыразимо сладкое, упоительно чувственное, бесконечно желанное.

На краткое мгновение спину обожгло холодом мокрого камня, но уже в следующий миг это перестало иметь какое-либо значение.

Я стала принадлежать ему.

Целиком и полностью. Телом, душой, сердцем.

Роутег замер на мгновение, вглядываясь в мои глаза, напряженный, опасный, внимательный. Его лицо озарила вспышка молнии, за его спиной бушевала стихия, с неба свергались тысячи ледяных капель… Я не чувствовала ничего. Ни ветра, я была спрятана от него скалой и прикрыта сильным телом оборотня, ни дождя, согреваемая прерывистым дыханием моего первого мужчины, ни холода — мне было хорошо. Неистово, невозможно, упоительно хорошо, как не было никогда в жизни. И глядя в серые глаза, в которых за показным спокойствием неистовствовала буря, посрамившая бы этот шторм, я потянулась к его губам — и задохнулась, когда он прижался к моим, заставляя кричать от наслаждения. Снова, снова и снова…

Это было блаженство. Неистовое, дикое, упоительное. Я взлетала на вершину и падала, не боясь падения. Я взлетала к звездам, и они взрывались фейерверком, повергая в экстаз, сотрясающий все мое существо, заставляющий дрожать всем телом. Мне казалось, я умру, я не выдержу больше — растаю, взорвусь, задохнусь от удовольствия, но Роутег был неутомим в своей страсти. Срывая стоны с моих губ, наслаждаясь каждым моим криком, он словно дышал нашим слиянием, и когда я услышала его полный блаженства рык, у меня не осталось сил даже на вздох.

Мы замерли, тяжело дыша и глядя друг на друга.

Опустошенные, ошеломленные, безумно счастливые.

Роутег, все так же поддерживая меня, осторожно сел, обессиленно привалившись к валуну спиной, усадил меня к себе на колени и обнял, привлекая ближе. Полулежа на нем и вслушиваясь в мощное биение его сердца, я с удивлением поняла, что шторм давно прошел, дождь закончился, на небе сверкают звезды и царит полный штиль. А я даже ничего не заметила, поглощенная ураганом собственных ощущений.

— Как ты? — целуя мои волосы, тихо спросил Роутег.

Мне сложно было ответить. С трудом вообще двигаясь, я запрокинула голову и посмотрела в его глаза. Они казались совершенно черными в сумраке приближающегося утра, но притягивали сильнее, чем все еще сияющие звезды. Они казались омутами, манящими, таинственными, опасными… Он вообще был опасен. А я самой себе вдруг показалась бабочкой. Мотыльком, прилетевшим на свет огня. Он и был огнем, Роутег — огонь, а меня он, кажется, совершенно не зря назвал Апони — бабочкой. Маленькой хрупкой бабочкой, которая вдруг осознала, что вряд ли сможет встать. И ходить. И вообще как-то неожиданно ощутила, что местами все саднит, болит и тянет.

— Больно? — каким-то невероятным образом понял Роутег и подхватил меня на руки, видимо собираясь встать.