Наконец появляется причина для всеобщего хохота.

Коган тоже смеется. Над блохами.

Но мы смеемся над этим Коганом, над «победой сильнейшей армии в мире» (Красная армия действительно в 1944–1945 гг. была сильнейшей в мире, как позже и Советская армия в 1946–1991 гг. — Ред.) и над временем, в котором все сложилось таким странным образом.

Неожиданно перед моим взором возникает Мартин, он печально играет на скрипке. Я вижу Генриха в облачении священника. На Курте снова его костюм аудитора концернов цвета «соль с перцем». Фридель, главный доносчик, уже больше не преступник, а всего лишь глупый школьник, который получал в детстве слишком мало пинков в зад.

Все стало опять как раньше.

Фрау Ларсен стоит перед нами в вечернем платье, а руководитель антифашистской деятельности в 41-м лагере снова надел мантию адвоката.

И только этот Коган из Москвы, который считает, что мы слишком долго смеемся над парой блох, только этот Коган стоит перед нами совершенно голый. Голый болван на шкуре белого медведя.

Несмотря на все, мы чувствуем, что составляем одно целое, когда уже без Когана собираемся в квартире Ларсенов, где получаем книги для лагерных библиотек. Фрау Ларсен угощает каждого из нас чашкой чая.

Темная ночь. Дождь льет как из ведра, когда я вместе с Гансом и Йодеке иду вдоль узкоколейки в Осташков.

Йодеке сможет поехать поездом на свой стекольный завод только завтра утром. Поэтому ему придется переночевать у нас. Уж кровать-то для него мы найдем.

Мы кажемся сами себе русскими, когда смело шагаем в темноте.

У большого сенного склада вспыхивает луч карманного фонарика. В его свете мы видим, что на нас направлены дула двух пистолетов. Это милиция, которая ищет сбежавших поляков. Проходит некоторое время, прежде чем они понимают, что мы военнопленные. Мы несем тяжелые стопки книг, что наряду с нашим пропуском вызывает у милиционеров должное уважение.

Йодеке сидит, не раздеваясь, до половины первого ночи в нашей комнате на Евстафьевской улице. За то время, что мы не виделись, он сильно осунулся. Он радуется возможности облегчить свою душу. В заключение Йодеке признается:

— Эта русская система является для нас, немцев, настоящим адом!

Мы гасим свет. Но никто из нас не может уснуть.

Значит, теперь и Йодеке тоже не за большевиков. Уже больше не за них. А ведь Йодеке принимал участие в создании Национального комитета «Свободная Германия» в Москве. Это было в 1943 году.

Тогда они долго спорили, в какой цветовой гамме следует выдержать декорации зала заседаний: в красной или в черно-бело-красной? Те антифашисты, которые уже долго находились в Москве, и генеральская клика выступали за черно-бело-красную.

В то время сам Йодеке предпочел бы красные знамена. Это было бы честнее.

А сегодня вечером, спустя всего лишь два года, он, испытанный староста антифашистского актива, заявляет, что советская система — это настоящий ад.

Собственно говоря, я уже давно ожидал услышать от него нечто подобное. Для меня не стало сюрпризом, когда совсем недавно даже Ларсен отмежевался от Москвы.

Ларсен выступал у нас в городском лагере с докладом о политическом положении. У пленных всегда возникала масса вопросов к Ларсену.

Вилли Кайзер, который был возмущен тем, что Гитлер обманул немецкий народ, задал вопрос:

— Разве тот факт, что Россия аннексировала Восточную Пруссию, не является проявлением типично имперской политики?

Ларсен медлит с ответом:

— Ну, до этого пока еще не дошло.

Это было грубое отклонение от официальной линии Москвы. Эрих Вайнерт, президент Национального комитета, ответил бы на этот вопрос так: «Советский Союз — единственное действительно миролюбивое государство. Поэтому не может считаться актом империалистического завоевания такое его действие, когда он берет под свое покровительство какую-либо страну!»

Так сказал бы Вайнерт и подобные ему политиканы.

Но Ларсен пошел другим путем. И поэтому, когда Вилли Кайзер еще раз вернулся к этой теме, он прямо спросил:

— Ну а если Советский Союз все-таки аннексирует Восточную Пруссию? (Основная часть Восточной Пруссии была отдана Польше. СССР оставил себе небольшую часть этой захваченной в XIII в. крестоносцами земли истребленных пруссов и Кёнигсберг, основанный в 1255 г. тевтонскими рыцарями и помогавшим им чешским королем Пржемыслом II (Оттокаром II), — в честь него и был назван этот город (Краловец, нем. Кёнигсберг). — Ред.)

— Тогда, конечно, это будет тоже империализмом! — признал Ларсен.

— Ну что же, скоро мы это сами увидим! — заявили пленные.

— Почему, собственно говоря, своим ответом вы поставили себя в такое сложное положение? — обращаюсь я к Ларсену, когда сопровождаю его на пути в главный лагерь.

— Да, пожалуй, — соглашается Ларсен, протирая толстые стекла своих очков, — это было, видимо, слишком откровенно с моей стороны! Но, видите ли, я не хотел бы, чтобы мне пришлось снова скрываться в Германии, когда военнопленные вернутся домой!

Если бы я честно признался ему, что думаю по этому поводу, то как активист я должен был бы выйти из антифашистского актива. Поэтому я говорю Ларсену нечто другое:

— С этим я согласен! Но если Восточная Пруссия действительно будет аннексирована, что скажем мы тогда пленным?

Ларсен ничего не ответил на мой вопрос. Он имел в виду нечто иное.

Мы оставили за спиной памятник Ленину на центральной площади Осташкова. Прошли мимо бюста Маркса, который стоит в другом углу просторной площади.

— Есть много вопросов, о которых мы сейчас не можем говорить, — начинает издалека Ларсен. — Мы однажды обязательно поговорим обо всем этом, когда будем сидеть за бутылочкой красного сухого вина в Германии. Лучше всего на берегу Рейна.

Я ничего не говорю на это. Я продолжаю молчать и тогда, когда мы уже давно миновали шаткий мостик через реку. Я лишь слушаю, как Ларсен «продолжает отклоняться от линии Москвы». Хотя, конечно, вполне возможно, что Ларсен хочет проверить меня. Но это всего лишь теоретическое предположение, которое, по долгу службы, я допускаю только на короткое мгновение.

Ларсен не на стороне Москвы! Это ясно как день!

Ларсен, бывший депутат рейхстага от Коммунистической партии Германии, о котором пленные рассказывают, что он принимал участие в судебном процессе по делу Георгия Димитрова, летом 1945 года сказал мне, простому немецкому военнопленному, находившемуся на территории России:

— Советская система представляет собой преступную систему. Она никогда не распадется сама собой. Это характерно для всех тоталитарных режимов. У них есть свой полицейский аппарат, свое гестапо — НКВД. Было бы безумием надеяться, что в России будет создана гуманная система под влиянием каких-то внутренних сил.