– Браток, дай затянуться, что ли!

Человек вздрогнул, но ответил спокойно: «Ладно уж, затягивайся, что ж теперь делать!» – и протянул дымящуюся папиросу.

– Только ты подержи мне, а то рук нету ни хуя, – сказал Дунаев.

– Эх ты, бедолага, шлепнули тебя, значит, по рукам, чтобы зря девок не щупал, – пожалел его человек. – А мне вот все мордасы забинтовали, так что я даже не знаю, как мне тебе подержать. Придвинься, что ли.

Дунаев придвинулся, и человек, держа в одной руке папиросу, другой стал ощупывать его «лицо».

– Ну и ряшка у тебя, конца и краю не видно, – наконец прошептал он удивленно. – Никак рта не найду. Чего это тебя так раздуло? Спой чего-нибудь, придется по звуку искать.

Парторг замурлыкал «Летят утки».

Наконец человек нащупал край его рта и воткнул в него папиросу. Дунаев жадно затянулся сладким беломорским дымком. Потом сделал еще затяжку.

– Ну спасибо, братишка, прямо спас меня, честное слово. Вовек не забуду.

– Да чего там, – сказал человек в нише. – Бывай.

Они распрощались, и Дунаев покатил дальше, по инерции напевая «Летят утки и два гуся».

Он катился себе и катился по рельсам, и душа его, зарывшаяся в «глубины беспечного хлеба», не подозревала, какое страшное потрясение ждет ее на следующей станции «Площадь Свердлова». Он въехал туда спокойно, на всякий случай включив «невидимость» (чтобы не пугать людей), никуда уже особенно не торопясь, и с удивлением обнаружил, что станция, в отличие от предыдущих, пуста и погружена в полумрак. Из многочисленных светильников, имевших вид величественных чаш в венках из толстых золотых колосьев, горел только один, освещая одну из огромных мраморных скамей. В углу этой скамьи сидели двое. Они имели вид «хозяйственников» – оба в теплых пальто, в добротных каракулевых шапочках, в валенках. У одного из них был даже заложен огрызок карандаша за ухо, как у типичного «зав. складом». Другой держал на коленях портфель. Они были погружены в тихий, сосредоточенный разговор. Обычные советские «снабженцы», каких тысячи, но что-то в их облике заставило парторга внутренне оледенеть. Он уже знал, что именно сковало его сдобную, пористую плоть ужасом, но еще не решался признаться себе в этом. Он остановился и включил слабое, минимальное «приближение». Да, ошибиться было невозможно: это были Поручик и Бакалейщик. Было немыслимо видеть эти головы доверительно склоненными друг к другу; было невыносимо страшно видеть их шепчущимися друг с другом наподобие старых друзей. Затем Дунаев увидел, как Поручик передает Бакалейщику портфель, который перед этим держал на коленях. Затем оба встали и пожали друг другу руки, прощаясь. Парторг расслышал последние слова Поручика: «…и передай, что всех девочек мы пристроим и позаботимся о них. Я сам лично прослежу за всем». Затем они разошлись в разные стороны и исчезли в темноте.

Дунаев застыл, прикованный к месту кошмаром своего открытия. Только одна мысль, которая казалась ему сейчас самой страшной мыслью на свете, стояла в нем и сияла, как шаровая молния, сжигающая дотла остатки его души. Это была мысль: «ПОРУЧИК – ПРЕДАТЕЛЬ!»

Затем хлынули смятенным потоком другие мысли: «Что же делать?! Если Поручик – предатель, значит, пиздец всему! Нет, ну этого… Это так оставить нельзя, это… что же это такое: в самом центре Москвы, прямо под самим Кремлем!.. Надо срочно сообщить… нашим сообщить… это же очень опасно, это же наебнуть может все вещи! Они же ничего не знают! Надо донести наверх, на самый верх… Но кому? Сталину? Нет, надо на Лубянку идти, там только могут это вот… пресечь все это. На Лубянку, срочно! Как же это я раньше… Но как же я приду? Не могу же я впереться туда прямо так, кругляком! И вообще, Холеному ни Сталин, ни Лубянка не указ. У него свое начальство, лесное. Надо по его начальству доносить. В Избушку! Избушке сообщить, она сама разберется. В Избушку Лубяную, в Избушку-Лубянку!»

Тут его мысли окончательно смешались, он сорвался с места и помчался, не разбирая дороги. Долго, в невероятной панике, метался и носился он по туннелям и коридорам метро. Мелькали станции, переходы, отделанные мрамором, мозаичные панно с золотыми вкраплениями, пожарные краны, неподвижные эскалаторы, по ступенькам которых он скатывался, словно мяч, сильно подпрыгивая и выпучив глаза от боли. Иногда он врезался в стену и ненадолго терял сознание. Физиология теперь у него была новая, колобковая, и для нее характерно было реагировать на сильные удары чем-то вроде кратчайших обмороков. Наконец, в результате этих хаотических метаний, он попал на какую-то боковую, неизвестную ему ветку метро, без станций, то ли недостроенную, то ли заброшенную. Он несся по ней в полной темноте, пока не попал в тупик, где он врезался в стену с такой силой, что потерял сознание на более долгое время.

Очнулся он от того, что на него капала вода. Прямо на лоб равномерно падали холодные, солоноватые капли. Он поднял глаза и увидел огромную сосульку, висящую над ним и слабо поблескивающую желтоватым светом в полутьме, среди множества других сосулек. Рядом с парторгом высились такие же сосульки, растущие вверх, а не вниз, как обычные. Стало ясно, что это сталактиты и сталагмиты. «Значит, я в пещере», – подумал Дунаев и огляделся. У ближайшего сталактита стоял какой-то человек и ссал. Вот он застегнул ширинку и, обернувшись к Дунаеву, махнул ему рукой: «Пошли дальше!» На груди у человека висел карманный фонарик, освещавший пол пещеры. Верхние своды тонули во тьме. Дунаев машинально зашагал рядом с человеком, разглядывая его украдкой, насколько это позволял свет от фонарика. Тот был в спецовке, внешностью – типичный старый питерский рабочий, еще из дореволюционных, вроде мастера цеха. Таких Дунаев знал немало. Седоватый человек, повернув к парторгу голову и глядя на него светлыми глазами, сказал, будто продолжая начатый разговор:

– Но сегодня, Валя, у нас день особый. Скоро ты столкнешься с тем, что не только тебе – никому не ведомо было до сих пор. Ты это, Валя, крепко понять должен.

Парторг был сильно удивлен этим неожиданным обращением к нему по имени «Валя». Он стал разглядывать себя и выяснил, что уже не является колобком. Все тот же родной пыльник, бинокль, болтающийся на ремешке, брюки… Руки, ощупавшие голову, подтвердили – да, все тот же Владимир Петрович Дунаев. И несмотря на это, его спутник, прежде ему незнакомый, называл его Валей.

– Понимаешь, Валя, сегодня тебе предстоит познать глубочайшую Тайну, которая была сокрыта за пределами мира, под Дном его, и была еще до того, как этот мир возник, и время потекло, и простерлась Вселенная. Сейчас стало возможным «выявить» эту Тайну, но трудность в том, Валя, что ты – единичное живое существо. Наверно, я смогу довести тебя туда, где прячется Тайна. Что это такое, я не знаю. Не знаю и того, сможешь ли ты воспринять ее, соприкоснуться с ней. И никто не знает.

– А… так… как же быть? – растерянно спросил Дунаев. – Ведь если я не смогу, что тогда?

– Да это все не важно! – вдруг весело сказал его спутник и прибавил шагу. Парторг топал за ним, кое-где сгибаясь из-за низко нависшего потолка, пролезая сквозь узкие каменные коридоры, обходя по кромке подземные озера, прыгая с уступа на уступ, иногда ступая по колоссальным гулким пустотам. Они неуклонно спускались все ниже и ниже. Ничто не нарушало глубокой тишины, кроме звука их шагов и гулкого падения сталактитовых капель. В какой-то момент они стали спускаться по лестнице, идущей вниз. Нисходя по бесконечным ступенькам, Дунаев удивленно думал: кто же мог вырубить такую длинную лестницу в такой немыслимой глубине? А лестнице, казалось, не было конца. Но все же она кончилась, и опять потекли залы, коридоры, переходы и лазы. В одном месте, где в стене коридора было боковое отверстие, спутник Дунаева прошептал: