class="a">[84]. Этот особый извод исландского, на котором они говорили, по его мнению, был достоин большого удивления: когда-то же они должны были разговаривать на том священном языке Греттира, ведь в сагах ничего не написано о языковых трудностях. Когда Эгиль и Греттир возвратились на свою прародину и предстали перед королем Норвегии, никакого фарерского языка еще не было[85]. Но как же, как эти в целом такие замечательные норвеги растеряли то словесное золото, упустили его в этот свой спрок [86], это полупение, эту кудреварщину всего за несколько веков? Наверно, тут всему виной аквавит. Для ушей хреппоправителя Хавстейнна норвежский звучал как сильно пьяный исландский. Словно кто-то не находил нужных слов, чтоб называть вещи, и моментально выдумывал собственные, и из-за этого все становилось немного ребяческим. Рыболовство у них было – «фискери»! Пьянка – «фюллери»! Глупость – «туллери»! А еще норвежцы всегда разговаривали громко и звучно, но ужасно неразборчиво, завершая свои высказывания звонким певучим тоном, так что каждая фраза звучала как требование новых стаканов на стол!

Но мало-помалу он начал понимать всех их капитанов, и да – как раз после того, как стаканов на длинном столе под темной китобойной палубой становилось все больше, и, когда он достиг нужной степени опьянения, все двери разом распахнулись, лингвистический туман рассеялся и воссияло алкогольное солнце, каждое слово, вываливающееся у них из пасти, вдруг стало солнечно-ясным и понятным. Более того: он вдруг услышал, что и сам разговаривает на чистейшем западнофьордско-норвежском – вот какие чудеса творит аквавит «Лёйтен»!

Бреннивин всех людей делает братьями, все наречия – сестрами.

Но хуже всего: эти застолья были такими длинными и частыми. Сам по себе хреппоправитель не был выпивохой, он просто был по натуре милым человеком, хотел всем сделать приятное и считал естественным проявлением деликатности принять то, что ему предлагают, невзирая на лица и на суда. Поэтому в то китобойское время в середине лета он считал обязанностью хреппоправителя каждый вечер являться домой пьяным в стельку.

«Воть так…» – говорил он своей Мильде, пока она помогала ему подняться на причал, – «да, воть так!» – а забравшись туда, он начинал плакаться на то, какой у него неимоверно длинный рабочий день. «Уж как я пахал, Мильда, родная, просто вкалывал!» Супруга хреппоправителя, хилая, но сталекостная женщина, малорослая, но длинноподбородая, взяла обычай дожидаться своего благоверного в ночной светлоте на пристани и доводить до дома, чтоб по дороге он не вздумал заснуть в бочке с акульим жиром. «Если б ты только знала, Мильдочка… если б знала, как у меня много хлопот!»

Ее звали Мильдирид Бергсдоттир, она происходила из низко-кровельного хутора на просторах Хунатинга[87]. Хреппоправитель Хавстейнн познакомился с ней в молодом возрасте, когда она батрачила на одном хуторе в Хрутафьорде, где он остановился на ночлег на пути на север и на целую неделю застрял из-за погоды. «Любовь вспыхивает в непогоду», – был девиз наших супругов, и они долго лежали в своей постели с ласково-мечтательным выражением на лицах и держались за руки, пока все крыши пели.

Мильдирид была крепка, тверда и непреклонна, но свое уменьшительное имя носила с честью [88]: Мильда на весь фьорд славилась своими добрыми делами, она была одновременно и родопринимательницей, и пищеподательницей, и утешительницей больных, и самой лучшей помощницей бедным, – своего рода хреппоправительницей по внутренним делам. Ее часто видели бредущей на конец Косы или вглубь фьорда с мешком свежеиспеченного подового хлеба или бидоном молока, и людям казалось, это идет самый настоящий вечный двигатель: куда бы она ни совала свой подбородок или ни брала дела в свои костлявые руки, всегда возникало ощущение, что эта женщина никогда не умрет, ведь у нее кости стальные, кожа – крепчайшая парусина, подбородок – литое железо. Те, кого она облагодетельствовала, предпочитали называть ее фру Мильдой – супругой хреппоправителя, а те, кто платит за добро насмешкой, не звали ее иначе чем Подбородочница.

А сейчас она вела мужа домой, поддерживая его.

– Воть так! Он говорил, этот Китфред… Нет, его не Китфред звали… А как же его зовут? Воть так! На что вы уставились, мадые люди?

На углу склада товарищества «Крона» стояли несколько мальчишек-подростков, они смеялись неповторимой походке этого мужика и тому, как жена, будто лоцман, направляла его домой.

– Мы созерцаем союз Подбородочницы и Бороды! – крикнул один из них вслед чете хреппоправителей, а его друзья расхохотались. То был Бальдвин, пухлый сынок Метты из Мучной хижины, известный своими язвительными замечаниями.

– Воть так! – раздался голос пьяного Хавстейнна, сопровождаемый насмешкой, которая его – как, впрочем, и что-либо другое – не обидела. Зато Мильде было невесело, она не далее как вчера навестила Метту и подкинула ей мешочек муки, и заглянула в глаза этому Бальдвину, который лежал в кровати, смотря ленивым взглядом.

Глава 27

«Норвеголи́з»

Итак, хреппоправитель каждую ночь засыпал, под завязку залившись норвежскими словами и выражениями, и постепенно некоторые из них закрепились в его душе настолько, что он уже не мог обойтись без них в исландском языке. Любимым словечком управителя было прилагательное “storartig” («невероятно»), и ему удавалось запихивать его почти в каждое свое высказывание.

– Это просто стурартово, какие нордмены флинкие [89] по части фискери за китами! – сказал он однажды во время жарких дебатов на складе товарищества «Крона» в начале августа, а Кристмюнд из Лощины в ответ пробурчал:

– Хавстейнн, давай-ка мы с тобой будем говорить по-исландски. Если мы будем пользоваться их словами, это все равно не уравновесит того, что они пользуются нашим фьордом. А я говорю: этот фьорд наш! Сегюльфьорд есть и всегда будет для сегюльфьордцев! А не хранилищем добра для норвежских пиратов!

Преподобный Ауртни возвышался рядом, словно длинношеий светский человек среди этих малорослых, но толстошеих деревенщин: единственное благородное и черное длинное пальто, следившее за всеми этими побитыми непогодой людьми грубошерстного сукна. В складе сошлись примерно тридцать жителей фьорда и сидели там на бочках, мешках с мукой и на каютной скамье с когда-то вынесенного на берег разбитого корабля.

Хреппоправитель Хавстейнн стоял за великолепной бочкой, полной драгоценным акульим жиром, которую пожертвовал товариществу «Крона» Кристмюнд из Лощины и которая выполняла функцию трибуны.

– А я вот что на это скажу: сейчас мы не в таком положении, чтоб позволить себе быть разборчивыми в друзьях. «Придите ко мне все…» – сказал Христос, и хреппоправитель будет руководствоваться этими словами. Досюда веками ни одна лодчонка не доплывала, на наш замечательный фьорд никто вообще не обращал внимания, даже торговцы-датчане, что уже о многом говорит,