По этой причине библейское повествование о ревностном поклонении царя Иосии Яхве, о котором мы говорили в главе 6, заслуживает доверия. Поскольку смерть Иосии была позорна, а после нее Израиль попал в катастрофу, с теологической точки зрения библейским редакторам-монотеистам было бы проще описать Иосию воинствующим политеистом, который навлек на себя стойкий гнев Бога. Его противостояние политеизму выглядит настолько странным в теологическом отношении, что проще всего объяснить его наличие в Библии описанием реальных событий.

Этот критерий достоверности – назовем его «правилом теологического неудобства» – одна из причин, по которой библейские историки так верят в распятие Иисуса. Первые письменные упоминания о том, что Иисуса распяли, появились лишь через два десятилетия после его смерти, но мы можем почти не сомневаться в том, что распятие действительно было, отчасти потому, что оно имело так мало смысла с теологической точки зрения1.

Возможно, это покажется странным. Что может иметь больше смысла для христианина, чем смерть Иисуса на кресте? Распятие – олицетворение одной из центральных тем христианства, любви Бога к человечеству. Как сказано в известном стихе Ин 3:16, «ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного…» Обратив внимание на то, какое сильное впечатление производят эти слова сейчас, представьте себе их влияние в Древнем мире. На протяжении всей истории жертвы приносили богам. А теперь бог не только не требовал никаких ритуальных жертвоприношений, но и сам принес нам жертву – мало того, последнюю жертву!2 Все грехи человечества, в том числе ваши, стерты из книги учета самоотверженным искуплением Бога.

И это «жертвоприношение наоборот» стало первым деянием теологии распятия. Второе деяние, воскресение Иисуса после казни и погребения, – не менее действенный символ. Он демонстрирует и возможность вечной жизни, и тот факт, что претендовать на нее может каждый, независимо от этнической и классовой принадлежности; достаточно только признать воскресение самого Иисуса и понять его смысл. Полностью Ин 3:16 звучит так: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную». Послание к Галатам сообщает об этой «политике открытых дверей»: «Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе»3. Исполненный сострадания, милосердный Бог предлагает спасение всем, и трудно вообразить символ, который громче заявил бы об этом факте, чем распятие его сына.

Если распятие так логично и значительно укладывается в христианскую теологию, почему же тогда исследователи говорят, что оно выдерживает проверку на теологическое неудобство (или, как еще это называют, «удовлетворяет критерию несходства»)? Потому что каким бы теологически удобным ни казалось распятие сейчас, в те времена, когда оно произошло, таковым оно не было. Для последователей Иисуса распятие было не только мучительным в эмоциональном отношении, но и представляло серьезную риторическую проблему.

Ведь Иисусу полагалось быть Мессией4. («Мессия» – значение греческого слова, которое стало именем Иисуса – «Христос».) Сегодня христиане подразумевают под Мессией того, кто прислан свыше и приносит последнюю жертву – свою жизнь – ради человечества, обеспечив миру духовное спасение. Но во времена Иисуса задача Мессии не предполагала расставание с жизнью.

Слово «мессия» происходит от глагола, означающего на древнееврейском «нанести масло», «помазать». В Еврейской Библии царей Израиля иногда называли «мессиями» Яхве – «помазанниками Божиими»5. К концу I тысячелетия до н. э., с приближением рождения Иисуса, некие иудейские религиозные группы воспринимали «помазанника», мессию, как занимающего центральное место в их апокалиптических видениях пришествия и последней битвы с врагами Бога6. Самыми распространенными были ожидания, что этот мессия, подобно большинству «помазанников» Еврейской Библии, окажется царем7. Отсюда и слова, которые, согласно Евангелию от Марка, начертали на кресте гонители Иисуса: «Царь Иудейский». Отсюда их сарказм при виде его смерти: «Христос, Царь Израилев, пусть сойдет теперь с креста, чтобы мы видели, и уверуем»8.

Для того чтобы считаться мессией, не обязательно быть царем. В Еврейской Библии божьими помазанниками порой называли первосвященников и даже пророков9. Эти различия нашли отражение в апокалиптической мысли времен Иисуса. Согласно Кумранским рукописям (Свиткам Мертвого моря), оставленным религиозной общиной, поселившейся близ Мертвого моря более чем за век до рождения Иисуса, кульминационную битву добра со злом возглавят две фигуры, подобных мессии, священник и князь10. И даже если в роли мессии выступал сам царь, триумф ему доставался не обязательно в результате применения одной только военной силы. В Соломоновой Псалтири, написанной за десятки лет до рождения Иисуса, говорится о царе-мессии, который «погубит беззаконных словами уст своих»11.

Тем не менее у всех ожидаемых мессий эпохи Иисуса было нечто общее: им предстояло содействовать кульминационному триумфу над злом, осуществляя руководство здесь, на земле, а это означало в первую очередь то, что они не умирали, не дождавшись этого триумфа12.

Таким образом, согласно господствующей логике, смерть Иисуса должна была стать сокрушительным ударом для всех его приверженцев, утверждающих, что Иисус и есть Мессия.

Опять-таки, согласно господствующей логике, смерть царя Иосии в конце VII века, наряду с последовавшей катастрофой для Иуды, должна была стать доводом в пользу политеистов и пророчеством конца для монолатрии, не говоря уже о монотеизме. Однако движение «только Яхве» показало себя с творческой стороны, как и движение приверженцев Иисуса в дальнейшем13. «Яхвисты» Иуды нашли способ превратить беду в символ вселенского могущества Бога, а последователи Иисуса – превратить гибель в символ вселенской любви Божьей.

Как они этого добились? Зачем сделали это? Отвечая на эти вопросы, полезно принять во внимание то, что этот теологический маневр «есть лимоны – делай лимонад» – не единственная черта, объединяющая зачаточное христианство с зачаточным монотеизмом Иуды. Кроме ДО ЭТОЙ КАЗНИ того, в обоих случаях последующим писаниям было свойственно заметать следы теологов – напоминать о прошлом так, чтобы завуалировать действительную эволюцию учения. Более поздние монотеистические авторы и редакторы Еврейской Библии, излагая историю Израиля, создавали иллюзию исконного израильского монотеизма, называя всех богов, кроме Яхве, чужеземными, независимо от того, были ли они таковыми на самом деле. Авторы Нового Завета, излагая историю жизни Иисуса, создавали иллюзию, что убеждения, возникшие после казни на кресте, на самом деле были точно такими же, как существовавшие до этой казни. Христианству, которое развивалось десятилетиями и веками после смерти Иисуса, – тому самому христианству, естественным ядром которого было распятие, – придали вид непосредственного продолжения слов и деяний самого Иисуса. В некоторых случаях его слова и поступки для этой цели пришлось исказить.

И в том, и в другом случае это не означало разгула осознанной нечестности. Поскольку истории передавались из уст в уста, от одного человека к другому, преобладающая нечестность могла обрести форму и без осознанных попыток ввести в заблуждение. Представьте себе приверженцев распятого Иисуса, которые пытались привлечь внимание потенциальных новообращенных и были так тверды в вере, что допускали приукрашивание и сами верили в него.