в себя, как в туман беспросветный, тоской заглубился. Заглянул я корчмарю в глаза, а по ним уж мутится дымок, приглашает потемки на сходбище. Только взялся курнуть я, как Гыдю Паунов приблудным движеньем отвлек. Прикандехал к нам слухом поближе, локтями причалился и распутность подмигивает:

– Ни хрена себе, третью прокидом хватил! Подстрекнуть еще пару принять, так и лыка не свяжет. Непривычный корчмарь к алкогольным нагрузкам. Коли в слякоть его развезет, подсобишь к Теменужке гостинцем сводить? Уж она полишает задрыгу невинности.

Веришь, я точно брызгом змеиным попачкался.

– А катись-ка ты, Гыдю, к лахудрам. У тебя их по дому три штуки болтаются.

Намекал на супругу и дочек. Коли Райчо нас духом сражает, то Пауново семя погибельно дослепу зрениям…

Как ни пыжился Гыдю, оскорбился ехидством нешуточно, но понеже сычугой своей жидковат, загрубеть не полез на рожоны. Побурчав, стек со стула, отполз восвояси. Едва я цигарку свою засмолил, как заместо него уж Поносник прихлынул и давай Трендафила натуживать:

– Пятака не хватает, – заныл. – А ведь был только что: решка к решке в ладони вот эту полтину выхоливал! Или в щель прошмыгнул да в подпол теснотой закатимшись? Я к тому, что невредно б его засчитать в платежи, ибо все же в корчме позасеялся. Оттого не хватает теперь пятака, что ведь им я уже поплатимшись уронами.

Сказал и учтиво соплю зашмыгнул, потом из-за пазух кубышку достал и толкает к хозяину.

Трендафил на лохмотья с укором поцокал и палец наставил в чумазую лбину:

– А поведай сперва, божий вестник, с какой лабуды нам село обосрали? И откедова вышли проделки работать пропащие силы? Убедишь – поощрю. Не добьешься – взашей прогоню и запретом на вход обложу, чтоб не портил удобства почтенным клиентам своим беспощадным присутствием.

Облизал Райчо жажду и распознал языком в ней погибель: либо так, либо нету его, потому что и нам в сторонах уже слышно, как от длительных засух хрустит в нем неровное сердце.

– Не томи ты его просквозь наших страданий, – заступается Груйчо Папазов, а сам аж слезится от му́ки вдыхания. – Поимей ты к народу сочувствие, а пятак я подкину придачей к позднейшим заказам. Так что нервы напрасно щипать не возись, Трендафил.

Не успел оголиться Папазов любезностью, как Поносник, с восторгов нежданных, подловил впопыхах озарение:

– А затем, – дребезжит, – говнецом вас врасплох запрудило, что друг дружке добра пожелать не в охотку желаете. Марафетами кичитесь, в белых мылах с ногами купаетесь, а вот в душах гонористых – полные сральники. Уважения в вас нет – ни к себе, ни к злосчастьям чужих человеков. Презираете всех, кто удачей вам вровень не вышел. Ну а кто превозмог, вы того ненавидеть горазды в отравные зависти. С чего ж распинать удивления, что до самых казеек в своем же говне увязаете? Как по мне, ведь иначе и быть не случилось бы. Вот такое мое вам, земели, жестокое мнение… Касаясь сюда же запроса про тех, что надысь вам навозный соро́м учредили, я его раскусить для себя не имею ни прав, ни накопленных наглостей, ибо нету во мне отродясь ясновидения. Особливо ж на черствое брюхо.

Тут он глоткой осекся, иссяк сумасбродной отвагой и подхалимство руками разводит:

– Коль я в чем словоблудством впросак лопухнулся, вы меня, дурака, извиняйте. А коли догадкой по нужным отгадкам хоть чирком задемши, зарок Трендафилов сквитайте совместно щедротами.

– Пусть и глупость сказал, а питье, в разумении моем, сторговал, – громыхнул поп Евтим и перстнями брезгливо тряхнул: дескать, налей уж и в угол обратно сгони. – Сообща заклинаем упертость твою, Трендафил: не марай медяками формальные принципы. Угости ты его да уважь наконец нас заслуженным климатом.

Внял совету корчмарь и плеснул. Райчо мигом коленки согнул, враскоряку присел, подхватил драгоценную ношу и шажочками мелкими в угол обжитый направился.

– Снизошла благодать, Боже-Господи! – ободрился Евтим и пощелкал приветственно пальцами: мол, бокал мне пополни, я веру в себе освежу.

Обслуживши его до закрайка, корчмарь воротился за стойку и сусолит хмельные морали:

– Существо он из всех божьих тварей, должно́, препротивное, а как речь произнес, будто разом над нами макушкой возвысился. Посему, – говорит, – заключаю, не так уж и врал нам Поносник. Между прочим, какое сегодня число?.. Так и знал! Хорошо, хоть не пятница.

– А что, подходящая дата для Судного дня? – любопытствую я у Евтима.

– Тьфу на вас, отщепенцев! – ругается поп на ухмылки. – Иль неведомо вам, что вершится Суд Высший на нас чрез небесную твердь, а не гадостью дольней восходит, нужниками повылезшей?

– Ну и что ж, в таком разе, оттоль к нам взошло? – наседает корчмарь на него в напроломы. – Кто дворы нам тогда обговнял? Скажешь, дьявол там жопу свою надрывал? Босозадо скакал вокруг церкви и крестом не смутился накупольным? Что-то как-то в повадках чертовских не сходится, нет?

Понадулся Евтим, горделиво губой запузырился, а как пораскинул резонами, взбрыкнул крутым пузом и уязвляет корчмаря презрением праведным:

– Вона как, Трендафил, отворяется. Мне и прежде пеняли, что ум в тебе искрой холодный, азартом скупой. Вижу, люди в броженьях своих клеветой не пятнались. Ракия тебя донага прояснила: вот глотнул ты ее, так и сквернами вдрызг протекла ледяная твоя голова.

Только хозяин ответить сготовился, чуем снаружи гуденье. Звук безгласный почти, неудобный, начинкой пустой. С ним заходит Флорин-говновоз, на полрожи фингалом лоснится, а посредь телогрейки свисает повертком рука, от запястка до локтя замотана. Вослед прибывают толпою зеваки – все слинявшие давеча Фытю, Василы, Страхилы, Спасьяны, Кеворки, Рахимы с Мюмюнами, сюда же и Шмулю-ветврач пригорюнился. Им хвосты подпирают три Чочо и шестеро братьев Блатечки. За теми толкутся Ивайло Чепилски, Закарий Станишев и Трындю, потом Филатей и Топалко Радмилов в корчму бледнотой заявляются, ну а самым последним концом приплетается к шайке Оторва – утешный приятель мой Тенчо. Гляжу, этот тоже в весьма обостренных расстройствах. Хочет мне втихаря подмигнуть, да не выдюжит: вместо выпуклых знаков конфузливо глупостью лыбится. Как кривляться устал, на скамью примостился и нежадным на время прикинулся. Остальная братва разбрелась кто куда, а когда табуреты собой позасеяли, тишиной зашуршали, в молчанку заказов своих дожидаются. Заодно перед нами фасоны ломают, будто тяжкие мудрости думают.

Трендафил, как завидел нашествие, вмиг давай заселять три подноса под выгоды.

Ждем-пождем и дождались: первым бай Пешо Бакларов не выдержал.

– Отчего, – говорит, – изневесь ваши речи в песок пересохшие, нам более-менее ясно – чай, не дети, на постные рожи понятливы. А чего мы не знаем, так две пустяковины: кто из вас чернослив говновозу под взгляд насадил – это раз, да чейным покусом ему