в корчме, а лопатой безлюдно работает. Стало быть, парень Заимов – дундук. И тогда его сон – для меня. Рассказался намеками и отныне ходы от меня караулит. Закавыка одна нам дорогу препонит – непробудная память моя…

Та́к вот план в голове и сложился: коль чего не хватает, займи втихаря у другого. Оттого предпочел, старшина, я огласку наподличать.

– Слышь, Трендафил, что ментовка твоя с необвыкшей мозгой вытворяет? – Говорю и противной гримаскою лыблюсь: дескать, весело мне от наивности дурня патлатого. – Пока дрых, угораздило парня в навозах порыться. Талдычит, что сном на сундук напоролся, ну а в том золотишко схоронено. Угадаешь, сокровище чье, или я подтолкну?

– Погоди, – остерег. – Без подсказок пойму. Уж не Вылко ль Разбойника роскоши?

– Вылко. Кого же еще.

Ох, и ошпарил меня Детелинчо глазищами! Так взглянул, точно зреньем всего оплевал. Ну а мне начхать: разложил табачок и цигарку кручу́, остаюсь незаметный к щенку равнодушием.

– Губа-то у парня не дура, – одобряет ехидством Евтим. – Да токмо такой ты разведчик у нас кучу лет не случайно-единственный. Сколько помню, на этот сундук молодежь докрасна раскаляется. Чем хребтину на поле ломать, воспаляют в грудях непотребные алчности, развращая мечтами незрелыми тощие совести. А неймется копнуть – так оно радибогое дело! Хоть сейчас ради бога лопату бери да копай. Коль с лужайки церковной стартуешь, там же клад и обрящешь – да не злато, убийством кровавое, а красивую душу свою. Сиречь через грязь от соблазнов бредовых очистишься.

Тут Додю Величков встревает:

– Ежели вам похвальбой не брехать, лично я бы отдал предпочтение Вылкову кладу. Опостыло ходить голодранцем, пускай и с душою красивой. Ни сроду проступком ее не пятнал, ни разнузданным помыслом, а награды за то по сей день не пощупал бакшишами. Только раз у корчмы чей-то лев[18] подобрал. Кто-то свой же, из вас, и повыронил спьяну в писючем заулке. Так, Евтим, не поверишь, я тот лев года три все в кармане таскал, а потратить не смел – ущемлялся стеснением. Порывался средь вас объявить, да ведь прежде исход представлял: утерял-то монету один, а восполнить пропажу навалятся восемь. Мордобитьем еще в скопидомствах своих оскандалятся… Невзлюбил я находку, короче. Вроде мелочь, а нудная. Хорошо, той деньге примененье нашел, когда в город арбузы возил: сунул в кепку кандыбе костыльному. Удружил покалечному нищему левом. Заодно и красивой душе удружил. Только б нынче я выбрал сундук. И душа бы запела на радостях! Потому как и самой красивой душе дефицитна красивая жизнь.

– Ну а то, что на кладе том кровь запеклась? – не отстанет от Додю Евтим воспитанием. – Это ка́к для души, без зазорностей?

– А того я не думаю. Вряд ли. Не моя же вина в тех убийствах подкладкой зашитая! Ты, к примеру, когда проповедуешь речи амвонные, всех подрядно прощать вразумляешь. Не судите, мол, злобами строгими… Ну так здесь та же хрень! Золотишко само нипричемное. Кто его только до нас не мусолил и какие на нем окаянства, нам про то и крупицей неведомо. Ты вон с грешников сам подаяния стяжаешь – родословной не больно гнушаешься. А кто хуже сгрешил, тот богаче и церковь осыплет заслугами. Ну и пусть его платит растленную мзду! Мне-то зависть оно не сверлит. Лишь бы храму на светлые пользы сгодились его подарения.

Вижу, Додю трепней с панталыку народ перебил, а задача моя в болтовнях не решается.

– А копал кто из вас, мужики, Вылков клад? Не припомню я что-то со всем напряжением.

– Я, бывало, по юности рылся, – признается Цветан Спиридонов. – С Топалко на пару возились. Салажатами были, годков по двенадцать.

– Ну а где по селу ковыряли? Как на пробу места улучали?

– Наудачу да спицами. Тыкнем там, тыкнем тут. Дождь пройдет, мы – в галоши и знай себе слякоти тыкаем.

А Топалко его развивает:

– Еще на обнюх вербовали его Голошейку. Сунет Цветко под нос ей монету, в обхватку зажмет и удушеством мучает. Не дает отвернуть на спасение морду, покуда несчастная псина сирену протестом не взноет. Цветко на это доволится: дескать, прониклась, сучара, к запахам денежным тонким чутьем подготовлена. На повод на длинный подвяжем и хвостами за нею мотаемся. Где привянет, мы спицу туда и уколем. С лисапеда отцовского выдрали, на огне раскалили накрайник, кирпичом подточили – вот тебе и орудие. По мокрым погодам легко пролезала – словно в мяклое масло иголка. А как неподатливость встретит, занозим участок проверками. Если гнется со всех подходящих сторон, чертим площадь, затем по царапкам копаем периметры. Года два промышляли, потом надоело. В основном валуны извлекали, но попадались и утвари: то кастрюлька, то чайник подгнивший, то ложка, то блюдце. Изобильна землица у нас на железки и шуточки. Уважает попить и металлы покушать.

– Это да, – подключается Нешко Блатечки. – Земля – она баба живая. Оттого-то и нам от себя жить дает.

Вот ведь пентюхи, думаю. Никакой от них взятки не выжать для моей порассеянной памяти! А время-то мимо идет, всухомятку со стенки копытцами цокает: на часах уже полдень почти. Скоро власти с расчисткой прибудут, и займутся в селе ералаши. Неизвестно, какими манерами удосужатся клад наш высасывать… Что он есть, этот клад, я еще насовсем не поверил, но уже и не верить конфузился. Шут его разберет, от каких почему заглотнул дед Запрян золотой свой крючок и срываться с него, хоть дери ему пасть, не торопится.

– Стало быть, – говорю, – поп Евтим сгорячился в оценках заразности. Токмо два человечка, и те простофильного возраста, – ну а больше никто фантазерство свое не пускал в землеройство напрасное?

– Находились, чего уж, – гундит Филатей. – А возможно, поныне не вымерли. Видел давеча я пацанву у засевок с люцерной. Ошивались с каким-то прибором. На приемник похоже, с антенной, только усом не кверху – к низам. Чьих ребятки фамилий, не шибко я их разглядел, а про клад удивлением сразу задумался. Мы, бывалоча, тоже с транзистором мыкались. Даже карту в тетрадке по клеткам составили. Арномальностей карта такая – с отклоненьем трескучих частот. Где радио хрюкнет, там точку малюем. Идиёты, конечно, зато не ленились башками мозолиться. Я, Страхил и Паисий – втроем. Иногда приплетался подглядом Кеворк. Под ногами крутился мальком, так мы специальным почетом его нагружали: дозволяли копаться в сухменях вне очереди.

Посмеялись чуток, по загривкам отхлопались, подстегнули увядшие дружбы винишком и сызнова в суетность выпали: слышу я, про навозы скучают, а про роскоши наши – ни слова. Гляжу, продвижения в памяти нету: как была на подсказ скупердяйка,