перед самым закрытием дверей и стоял в глубине его, не произнося ни слова. Ему достаточно было того, что он видел. Взгляд его был прикован к тоненькой фигурке в зеленом платье, которая стояла, выпрямив спину, перед столом с судьями. Лоренца и сегодня, так же как накануне, — но Антуан об этом не знал, так как не был на предыдущем заседании суда, — с презрением отстранила от себя скамейку, считая ее чем-то вроде позорного столба, ту самую скамейку, на которой обычно сидели, сгорбившись, воры и убийцы из простонародья.

Придя сюда, Антуан надеялся избавиться от чар, пленником которых стал в Фонтенбло, но не тут-то было. Бледная, хрупкая — говорили, что Лоренца была тяжело больна, — она показалась ему еще прекраснее в простом скромном платье. Ее единственным украшением была золотая коса, перекинутая через плечо и спускавшаяся ниже талии. Лоренца в глазах Антуана стала не только красивее, но еще желаннее. Он не мог простить ей страшной смерти своего отца, но мог понять охвативший ее безрассудный ужас. Когда старик увидел ее в постели, укрытой лишь пеленой золотых волос, он, конечно же, воспылал страстью. И если она оказала ему хоть малейшее сопротивление, стал грубо принуждать ее и мог дойти даже до насилия. Если верить словам ее тетушки, он бил ее хлыстом.

Внезапно Антуан признался себе в одной очень странной вещи: когда Гонория рассказывала ему в присутствии королевы о том, что видела в ужасную брачную ночь, речи о хлысте не было. И рассказ был совсем другим. Гонория тогда сказала, что потеряла сознание. Когда? До убийства или после? Так что же было на самом деле? Когда Гонории предложили уйти, он хотел было последовать за ней, но не смог выбраться, толпа притиснула его в угол, потому что люди стремились пробраться вперед и напирали на стражников... Но Антуану хотелось и другого: ему хотелось знать, что будет дальше, будут ли еще свидетели и неужели Лоренцу действительно подвергнут пыткам, чтобы вырвать у нее признание?

Пыток для преступницы желало большинство присутствующих, хотя никто не имел права видеть, как будут пытать бедную девушку. Но, как сказала одна толстуха, сладострастно закатив глаза, что, по крайней мере, можно будет слушать крики и по ним судить, сильно ли пытают преступницу.

— Если пытают водой, то вообще ничего не услышишь, — недовольно пробурчал ее сосед. — Преступник захлебывается потихоньку и ничего кроме «глю-глю» издать не может.

«Интересная» беседа была внезапно прервана. Прево поднялся со своего места и объявил, что суд удаляется на совещание, а обвиняемая должна возвратиться в свою камеру. Кто-то отважился и крикнул:

— А что, пыток не будет?

Губы д'Омона неприязненно скривились, и прокурор счел нужным ответить публике:

— Суд в них не нуждается.

— А ее казнят?

— Вы узнаете, каков будет приговор.

— Узнаем, конечно, но ведь король может ее помиловать. Говорят, она ему понравилась.

— Король в отъезде. И довольно болтовни. Все немедленно вон отсюда, или вас вытолкает стража!

Зал пустел медленно, люди расходились недовольными. Спектакль показался им слишком коротким, но делать было нечего, приходилось повиноваться суду и страже. Утешались лишь тем, что вскоре последует продолжение и флорентийская колдунья — такое прозвище дали парижане Лоренце — получит по заслугам. В душе Антуана боролись противоречивые чувства — он понял, что безумно жаждет обладать Лоренцой, но не мог простить ей исчезновения и даже возможной гибели своего самого близкого друга, который был к тому же еще и самым отважным кавалеристом у них в полку.

После суда Антуан отправился пообедать в трактир, поскольку полковник освободил его от службы до окончания судебного дела, желая избавить от любопытства, хотя и доброжелательного, его однополчан.

Начался ноябрь, пронизывающий холод пробирал до костей. Снега, однако, не было, но никто о нем не горевал. По счастью, не было и гололеда, главного виновника сломанных рук и ног, потому как парижане наконец-то перестали выливать помои в окна. Сена покрылась тонким слоем льда. В общем, в это время года самым лучшим и уютным местом было местечко у камелька в своем родном доме.

Именно так и проводил время Грациан. Стоя на коленях перед камином, он жарил каштаны. Мадам Пелу, кухарка, принесла ему несколько горстей, увидев, что он вернулся домой с посиневшим от холода носом. К каштанам она добавила еще и кувшин вина с корицей, которое оставалось только подогреть. Вручив свой подарок, добрая душа сказала Грациану:

— Поделишься с господином Антуаном, когда он вернется. Пусть немного порадуется. Мне кажется, он сильно осунулся с тех пор, как вернулся.

Осунулся! Слишком мягко сказано! Страшная смерть отца, возможная казнь женщины, которую он то ли любил, то ли ненавидел, исчезновение ближайшего друга Тома де Курси — вот что занимало мысли нового маркиза де Сарранса. И от них можно было с ума сойти, а не то что осунуться. Больше всего Антуан страдал из-за Тома. У него, спокойного и уравновешенного, взиравшего на все вокруг с высоты своего немалого роста, находились ответы на все вопросы и решения всех задач. В нем было столько жизненной силы! И что же с ним сталось?..

Грациан, пододвигая кресло своему только что пришедшему домой господину поближе к огню и насыпая ему в миску горячих каштанов, искоса наблюдал за ним.

— Похоже, я напал на след, — с заговорщицким видом сообщил он.

Антуан дул на обожженные пальцы и, не поняв, в чем дело, спросил:

— Что ты имеешь в виду?

— Улицу Пули, а что же еще? Мне удалось поладить с горничной Мопэнши. Так вот мужчина, который там бывал, — уроженец Флоренции, и зовут его Бруно Бертини, он сердечный друг мадемуазель и живет на ее харчах бесплатно. Похоже, она от него без ума. Днем он из дома почти что не выходит, разве что к своему земляку, сеньору Кончини, который живет в доме неподалеку от Лувра. Зато вечером непременно отправляется в один из притонов на острове Ситэ. А то идет прямиком к оружейнику, на улицу Руа-де Сисиль. Я однажды последовал за ним и увидел, что Бертини отправился вместе с хозяином в заднюю комнату. Я подошел к ней поближе и сделал вид, что заинтересовался ножами, выложенными на столе. Бертини пришел за кинжалом, который отдавал в починку. Некоторое время они спорили, потому что оружейник из-за сломанного острия заменил у кинжала клинок, а Бертини считал, что нужно было просто сточить конец на точиле и заострить его.