Очень примечательная деталь: чем протирает блюдо стоящий на коленях слуга. Это таллит, по-русски более известный в звучании на идиш — талес: еврейское молитвенное облачение из шерсти, шелка или хлопчатобумажной ткани, с голубыми, синими или черными полосами и кистями (цицит). Талес набрасывают на голову и плечи во время молитвы, прижимают к глазам, целуют цицит. Государственный флаг Израиля есть талес с изображенной на нем Звездой Давида. Использование одного из самых сакральных предметов иудейского религиозного ритуала на посудомойке, надо думать, оскорбляет взор правоверного еврея — как христианину не понравилась бы картинка, где распятием забивают гвозди. Но у Лоренцетти евреи ни при чем. При чем — Ветхий Завет. Здесь остро полемически и броско, как в политическом плакате, подчеркивается служебная роль Ветхого Завета по отношению к пришедшему ему на смену Новому. Вот он, Новый Завет, — в центральной части «Тайной вечери»: в нарядных одеждах, под роскошным балдахином, на мраморных сиденьях. А Ветхий — слева, на кухне: он нужен, но лишь как подспорье. Через двадцать лет Пьетро повторяет мотив талеса в «Рождении Девы» (Сиена, Музей собора), на этот раз не столь обидно для евреев: служанки несут в комнату роженицы не то утварь, не то еду, покрытую талесом.

Исследователи установили, что Пьетро Лоренцетти был первым, кто зрительно изобразил течение времени. В «Тайной вечери» — луна только взошла и стоит с левого края. В «Аресте Христа» она уже посредине картины и на заходе. А у его брата Амброджо впервые изображены песочные часы: их держит на ладони Умеренность на фреске в Палаццо Пубблико. Действительно вдумчивые интеллектуалы.

В Ассизи одно из самых впечатляющих во всей мировой живописи «Снятий с Креста». Пьетро нарушает пропорции — и эта неправильность усиливает вопиющую неправедность происходящего. Если бы Иисус встал — был бы намного выше всех. Так Бабель испещрил страницу эпитетами, описывая мертвое тело, а потом все зачеркнул и написал: «На столе лежал длинный труп».

К длинному костлявому телу прикасаются шесть действующих лиц. Богоматерь прижимает свое склоненное лицо к запрокинутому лицу Иисуса. Четыре глаза — два полуоткрытых и два закрытых — вытягиваются в одну линию. А лица образуют своего рода единство инь-ян. Пьетро не надо было читать Конфуция и «Книгу перемен»: космическое слияние женского и мужского, покоя и движения, холодного и горячего известно было не только китайцам. Эти сомкнутые головы живой Матери и мертвого Сына — не только вечно длящаяся трагедия, но убедительное свидетельство в пользу общности человеческих верований, вне зависимости от географии и истории.

Отдельной фреской, как-то сбоку, не сразу заметно — висящий Иуда. Искаженное, почти нечеловеческое лицо. Скупые штрихи, в точности соответствующие великой лаконичной прозе Евангелия: «И бросив сребреники в храме, он вышел, пошел и удавился» (Мф. 27: 5). У висящего видны вывороченные внутренности. Это отсыл к словам святого Петра об Иуде: «Когда низринулся, расселось чрево его, и выпали все внутренности его» (Деян. 1:18). Во многих древних цивилизациях признавалось, что демоны обитают в животе злодея и, когда он умирает, они вырываются наружу. Обычно считается, что Иуда повесился на фиговом дереве — той смоковнице, которую проклял Иисус, не найдя на ней плодов, так что дерево засохло. Это единственное разрушительное Христово чудо, совершенное явно в порыве раздражения: «Да не будет же впредь от тебя плода вовек. И смоковница тотчас засохла» (Мф. 21:19). В русской традиции дерево стало осиной, коль скоро растущий инжир никто не видел.

Латинское название осины — Populus tremula, тополь дрожащий. Говорили, что осиновые листья дрожат от ужаса, вспоминая о Распятии, потому что Крест Господень был сделан из осины. Согласно ботанике, тонкий длинный черенок широкого осинового листа не в силах удержать его прямо, и легчайший ветерок колеблет листву. Мистика осины многозначна: кол из ее древесины — единственное надежное средство против вампиров. Но она же — дерево, на котором повесился Иуда, поскольку другие деревья отказывались его принять. Если учесть, что на Ближнем Востоке осина не растет и никак не могла участвовать ни в сооружении Креста, ни в самоубийстве Иуды, правильно, что русские зодчие охотно покрывали осиной купола церквей. Не говоря уж о противомикробных и противовоспалительных свойствах осиновой коры.

Однако Пьетро вдохновлялся апокрифическим Евангелием от Никодима, где Иуда прибегает домой, обо всем рассказывает жене и, в ужасе от предстоящего воскресения Христа, вешается тут же в доме на балке дверного проема.

Мастерство Пьетро-рассказчика, понятно, более явственно не в столь драматических сюжетах, где сама суть происходящего затеняет способ повествования. А вот прекрасный нарратив в «Алтаре блаженной Умильты» (галерея Уффици) — почти безмятежен. Одиннадцать сохранившихся боковых панелей выдержаны в теплых, оранжево-золотисто-охристых тонах: спокойный, умиротворяющий рассказ. Всего за семь лет до того Симоне Мартини создал алтарь блаженного Агостино Новело — и нет никаких сомнений, что Пьетро его видел. Если вступил в соревнование с земляком и почти ровесником — то боевая ничья.

С братом тоже шло несомненное состязание. Амброджо чуть раньше расписал сиенскую церковь Сан-Франческо. В «Посвящении святого Людовика Тулузского» новизна расположения фигур. Передний план самый неожиданный, словно в фоторепортаже о заметном публичном мероприятии: вид сзади — кардинальские шляпы, затылки, уши. Третий, дальний ряд — допущенные к событию важные дворяне, толпящиеся под сводами портика, переговаривающиеся друг с другом. Второй, центральный ряд — главные действующие лица, среди которых выделяется король Карл II Анжуйский, по прозвищу Хромой.

Карл оперся подбородком на руку и грустно глядит на сына, который отказался от наследственных прав, выбрал монашество, вступил во францисканский орден — и вот папа делает его епископом Тулузским. Это 1297 год, самому Карлу править еще двенадцать лет до своей смерти, после чего неаполитанский трон занял его младший сын, Роберт. С Робертом все вышло хорошо: он получил прозвище Мудрый, его ценили Петрарка и Боккаччо, при его дворе плодотворно работали Джотто и Симоне Мартини. Но в 1297-м ему всего двадцать лет, а отец явно возлагал основные надежды на Людовика. Вся династическая драма — в сгорбленной фигуре и меланхолическом выражении лица Карла.

Есть в этой фреске и политико-религиозный подтекст. Сиенские францисканцы принадлежали к течению спиритуа- лов, которые исповедовали изначальные заветы бедности святого Франциска, бунтуя против опровержения этих правил так называемыми конвентуалами и папством. Папа Иоанн XXII особенно решительно выступал против пропаганды бедности. Так что изображение его предшественника, папы Бонифация VIII, во францисканской церкви Сиены — знак примирения. Оттого на короля с легким осуждением смотрит сидящий рядом кардинал: чего грустить, все же хорошо получилось.

Всегда в таких случаях возникает вопрос: надо ли знать подобный исторический контекст, чтобы полноценно воспринимать произведения прошлого? Некоторые влиятельные школы литературной и художественной критики настаивали: вот текст, больше ничего не надо (Тынянов, Шкловский, Эйхенбаум, например). Нет сомнения, что можно получить удовольствие от звучных строчек «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам», но все же куда интереснее знать при том, кто такой Олег, почему он вещий и за что мстит этим самым, как их… Цвет и композиция Амброджо в «Посвящении» — сами по себе восторг, но что за печаль на лице четвертого слева, который в короне? Почему критический взгляд у его соседа? Знать это, хотя бы бегло, — именно интересно, а что есть важнее в том, что не является жизненной необходимостью.