Я иду к лагерной старосте.

– Нам сейчас в лагере нечем заняться, и я хотела спросить, не могли бы вы дать разрешение похоронить тех женщин?

– Jawohl, – отвечает она. – Я выдам тележку. Выбери еще девятерых в подмогу. Вас будут конвоировать двое эсэсовцев. – Я про себя отмечаю: у нее зеленый треугольник – то есть она убийца.

Я объявляю набор в эту leichenkommando[68]. Вызываются Данка с Диной и еще семь девушек. Зажав носы, мы везем тележку к горе тел.

– У нас нет перчаток, поэтому соблюдайте осторожность, – предупреждаю я девушек. – Держите только за руки и за ноги и избегайте открытых ран. Мы не сможем помыть руки перед едой, так что, если мы не хотим заболеть, нужно действовать очень аккуратно. – Я беру за руки, другая девушка – за ноги, и мы бросаем труп в телегу. Он вздыхает – из легких выходят остатки воздуха.

Нас шатает.

– Schnell! – орут охранники. – Поторапливайтесь!

Мы как можно быстрее нагружаем телегу – примерно 15 тел. Потом шагаем к месту захоронения. Через дорогу мужской лагерь для итальянцев-политзаключенных.

– Уже недолго! Уже недолго! – выкрикивают они, когда мы проходим мимо. У нас в лагере нет радио, мы не знаем, что творится в мире. Мы изумленно глядим на этих мужчин с безумными взорами. Они не похожи на сумасшедших, просто отчаянно мечтают о свободе. – Уже недолго! Уже недолго! – «Недолго» – это сколько?

Эсэсовцы ведут нас вверх по склону. Тележка тяжелая, и чтобы везти ее, нам приходится прикладывать немало сил. Конечно же, для захоронения они выбрали место, куда не так-то просто добраться.

– Похоро́ните их здесь. – Надзиратели останавливаются, указывая, где мы должны копать, а сами отходят в сторону и отдыхают, опершись о винтовки.

Я втыкаю лопату в грунт. Он твердый, как камень. Мы стараемся копать, как полагается, но это невозможно. Я становлюсь в начатую яму, чтобы углублять дно. Почва не хочет поддаваться ни в какую, и рытье могил занимает у нас несколько часов. Пока я, стоя в яме, пытаюсь сделать ее глубже, в голове роятся мысли: а ведь эсэсовцы запросто могут пристрелить нас, и мы рухнем в вырытые собственными руками могилы.

– Помогите выбраться! – кричу я девушкам. Сверху протягивается рука, и сестра вытаскивает меня из ямы.

– Мне не нравится видеть тебя там, – бормочет она.

– А мне не нравится там быть. – Я понимаю, о чем она.

У нас трудная задача. Ведь мы такие ослабшие. Но вот все ямы вырыты, тела уложены покоиться в безымянных могилах, и мы стоим на холме, а солнце тем временем медленно опускается к горизонту.

– Давайте прочтем молитву за похороненных нами женщин, – шепчу я.

Все единодушно кивают. Над холмиками свежей земли мы читаем кадиш. Охранники не обращают внимания на то, что мы вдруг замерли, на наши тихие голоса. Для меня очень важно, чтобы эти умершие женщины упокоились, как подобает, – это будет данью памяти их жизням. От молитвы нам становится хорошо на душе, а здесь крайне мало вещей, о которых можно так сказать. Мы устало спускаемся к лагерю. Мы очень много сегодня трудились, но похоронили всего 15 женщин, а груда тел в лагере на вид меньше не стала, несмотря на все наши старания. Я чувствую себя виноватой за то, что подрядила нас на эту работу.

– Как думаешь, не попытаться ли умыкнуть немного картошки, чтобы мы хоть немного поели? – спрашиваю я Дину в воскресенье. Пайки постоянно уменьшаются, и мы больше не можем рассчитывать, что получим и суп, и хлеб.

– Я слышала, что лагерная староста, – говорит одна из узниц, – убила девушку за то, что та украла картошку, когда пошла за углем. Она заставила ее высыпать уголь из корзины, и там обнаружилась картофелина. Она пинала девушку, а когда та упала, кинула на нее доску и плясала на ней, пока девушка не умерла.

– О боже…

– Эту старосту лучше не злить, – добавляет другая узница. – Она убила мужа и его родичей. Она ненормальная.

Меня передергивает, но я все равно лелею мысль о том, чтобы стащить пару картофелин так, чтобы меня не застукали. Я ловчее, чем погибшая девушка. Уверена – у меня получится.

Груда тел уменьшается не очень быстро. За первую неделю мы похоронили около 80 женщин, но сверху уже лежат новые.

Сопровождающие нас эсэсовцы старые, усталые и какие-то мерзкие. Но мы боимся их не так, как боялись молодых и сильных эсэсовцев в Аушвице-Биркенау.

– Надо придумать план, как от них отделаться. Вырубить их, – говорит одна из девушек в нашей команде.

– Дать им по голове лопатой и бросить в яму поглубже, чтобы им было не выбраться. И тогда сбежим!

– Точно! – Во взглядах радостный танец от мыслей о мятеже.

– Я не хочу никого убивать, – шепчу я.

– Не убивать. Мы их просто оглушим.

– Подумайте сами. – Я смотрю в их возбужденные лица. – Прежде всего представьте, как трудно нам будет вырыть такую глубокую яму – мы тут сами загнемся. Во-вторых, мы в Германии. В этом городке нет ни одного немца, кто стал бы помогать поляку, а тем более еврею. Думаете, в других местах будет иначе? Они нас ненавидят. В Польше все было бы по-другому. Мы могли бы рассчитывать на наших людей и на их помощь. Но мы не в Польше. Мы даже толком не знаем, где мы. Сколько здесь до польской границы? В какую сторону идти? – На мои вопросы ни у кого нет ответов. – Нас поймают и убьют не эсэсовцы, так фермеры. И потом, мне кажется, отсюда до любой границы далеко.

Девушки сникают.

– Может, итальянцы правы, и осталось уже недолго, – добавляет Данка. – Может, нас скоро освободят.

– Может. – Но никто в это особо не верит.

Мы стали класть в одну могилу по два-три тела. В кошмарных лагерных условиях и без пищи наши силы быстро истощаются. Толкать тележку вверх по склону – даже с этой задачей мы еле справляемся. Шансы одолеть пожилых охранников тают быстрее, чем наш вес и надежды на скорое освобождение. Груда тел уменьшается, но и нам становится хуже – с наступлением весны трупы начинают разлагаться. При этом появляются и свежие тела, так что пока не дотронешься – не поймешь, сколько этот труп здесь пролежал. Некоторые очень старые, гниющие останки мы вынуждены оставлять на месте, иначе они разваливаются. Мы тщательно следим за тем, чтобы не тревожить их.

Проснувшись, я вижу, что на койке я одна. Это что, очередной кошмарный сон, который меня и разбудил? По крыше над головой стучит дождь. Небо грохочет и громыхает с такой силой, что кажется, будто не люди сейчас воюют, а бог. Где же Данка? Ведь она так боится грозы.

Когда на небе в Тыличе сверкали молнии, мама зажигала свечи и читала молитвы. Но здесь нет свечей. Я вглядываюсь в темноту, но не могу разобрать, в блоке Данка или нет. Во мраке сверкают глаза других девушек. Гроза наконец проходит. Интересно, лил этот ливень на головы союзникам или только немцам? Дверь приоткрывается, и входит сестра. Она мерцает во тьме, словно мираж. Ее лицо обрамляют рыжие волосы, которые наконец немного отросли за пару месяцев без бритвы.