веки-повеки с хвостом бегает, бородой трясет! Дура! Да шапка банника только на банника и действует! Только его невидимым делает! Надень ее, к примеру, домовой – и что? И ничего! Никакой невидимости! А ты… ишь, чего захотела! Не буду я тебе помогать! Волоки меня домой, Васька! Хватит! Напутешествовались!

И Кузьмич снова скрылся в лапте.

Васька вцепился в веревочные завязки и потащил лапоть обратной дорогой. Ему было ужасно тяжело, однако и в голову не приходило попросить Катьку Крылову о помощи.

«Предательница! – с ненавистью думал он, задыхаясь от усталости. – А главное – дура! Ну хоть бы головой подумала, что банник – единственная ее надежда на спасение!»

– Вася, – послышался сзади плачущий голос Крыловой, – давай я помогу, а? Тяжело ведь!

Но Васька не оборачивался. Наконец ему надоели всхлипывания за спиной, он остановился, перевел дыхание и сердито крикнул:

– Тебе что велено делать? Беленное масло давить? Вот и дави, а от нас отстань!

И потащил лапоть дальше.

А оттуда вдруг донеслось хихиканье:

– Ох, крутенек ты, Васька! Ох, гневлив! Однако укроти сердце свое. Хоть и глупа коза да противна, а все же пригодится.

– Это еще зачем?! – не разжимая зубов, пробурчал Васька, удивляясь, что банник так быстро сменил гнев на милость.

– Да ведь шапку-невидимку нам без нее никак не сшить!

Васька выплюнул изо рта осточертевшие завязки и изумленно уставился на лапоть:

– Да я на сто процентов уверен, что она и пуговицу-то не могла пришить, даже когда девчонкой была. А тем более теперь! У нее же не руки, а копыта!

– Шапку я сам сошью, – успокоил Кузьмич. – А коза должна будет баранец отыскать.

– Какой еще баранец? – изумился Васька – и увидел, как сквозь лыковые полоски весело блеснули глаза банника:

– Тот самый, из которого шапки-невидимки делают!

* * *

Да, Тимофеев-старший стоял на могиле, и крест с именем «Петръ Тимофеевъ» – с его именем! – лежал на земле, а там, откуда он был вывернут, чудилось, шевелилась и кипела какая-то тьма… словно живая!

Тимофеев отдал бы сейчас все на свете, чтобы проснуться, однако он помнил слова портрета: «Не сдавайся, не трусь, а то ведьма Ульяна всю твою семью под корень изведет!» И еще он помнил совет – поговорить с Петром.

С тем самым, который «Петръ Тимофеевъ». С тем самым, который находится где-то там, в клубящейся подземной темноте.

Но разве ведьма Ульяна, о которой упоминал портрет, позволит ему поговорить с Петром? Что ждет его за такую попытку? Какие кошмары она на него напустит?

А может, обойдется?

Тимофеев вздохнул, набираясь храбрости, однако запах сырой земли, который так и хлынул в легкие, был не лучшим успокаивающим средством!

Он оглянулся, отыскивая ведьму, однако нигде не увидел ее черной тени. И вдруг осознал, что впервые отправился сюда, в этот мир кошмаров, сам, по своей воле. И если ведьмы нет, то, может быть, и впрямь удастся хоть что-то узнать о том, что происходит? И понять, как противостоять шквалу ужаса, который настигает его и его семью?

Наконец он решился и тихо окликнул:

– Петр!..

Никто не отвечал, только ветер заунывно посвистывал среди крестов. Тимофеев позвал громче:

– Петр! Петр Тимофеев! Слышишь меня?

И чуть не завопил от ужаса, когда услышал мучительный стон из-под земли, а потом голос, полный страдания:

– Кто здесь? Кто меня кличет? Зачем?

– Меня тоже зовут Петр Тимофеев, – проговорил он, с трудом удерживая дрожь.

И вот голос из подземных глубин раздался снова:

– Это ты, мой потомок? Тот, кого ведьма Ульяна вместо меня в могилу уложить хочет? Зачем пришел? Или спешишь мое место занять?

Горькая, безнадежная усмешка звучала в этом исполненном страдания голосе, и вдруг Тимофееву стало не только страшно, но и очень жаль человека, который называет его потомком.

– Наоборот, я не хочу на твое место, – горячо сказал он. – А ты хочешь на мое?

– Нет! – выдохнула тьма. – Не хочу! Хочу только, чтобы Ульяна мою душу отпустила на покаяние! Сняла бы проклятие свое!

И этот говорит о проклятии! Что же такое происходит?!

– Чем же ты провинился перед ней, что она тебя прокляла? – осторожно спросил Тимофеев.

Из-под земли донесся тяжкий вздох:

– Да ничем я не провинился! Приворотное зелье пить не стал, на землю вылил! Только и всего!

– Какое зелье? – очумело спросил Тимофеев.

– Приворотное, – снова вздохнула тьма. – Ульяна, вишь ты, меня причаровать решила. Любила крепко! А я другую любил. И никто мне, кроме Марьюшки моей, не был надобен. Но Ульяна как ума лишилась! Пошла к нашей деревенской ведьме Марфе Ибрагимовне за помощью. Ну, та дала ей какое-то варево приворотное, а сама тайно меня предупредила: не пей, мол, худо будет, причарует тебя Ульяна – не отвяжешься, вся жизнь твоя прахом пойдет.

– Загадочно, – пробормотал Тимофеев, против воли заинтересовавшись таким поворотом сюжета. – Нет, правда загадочно! Сама делает приворотное зелье и сама же предупреждает, чтоб вы не пили…

– Да ничего тут загадочного нет! – с досадой ответил его предок. – Марфа Ибрагимовна теткой моей была по матери, ну и зла мне не желала – относилась по-родственному. А главное – Павел, сын ее, мой братан[19], без памяти любил Ульяну! И Марфа Ибрагимовна знала: Ульяна до того на меня разозлится, когда я зелье выплесну и от ее любви откажусь, что согласится за Павла замуж пойти. Так оно и получилось… Да только спустя год прокляла меня Ульяна страшным проклятием!

– Спустя год? – удивился Тимофеев. – Странно. А чего же она так долго ждала? Или вы ее еще чем-нибудь обидели?

– Да я ее с тех пор и в глаза не видел, не то чтобы обижать, – ответил тот, кто лежал в могиле. – Ушел в город на заработки и Марьюшку с собой забрал. Там наш сын родился, там я жил до самой смерти, а потом жена увезла меня хоронить в родные места, как исстари ведется. Прокляла меня Ульяна все за ту же старую обиду! А только через год ей это удалось, потому, что к тому времени она сама ведьмой сделалась вместо умершей Марфы Ибрагимовны. И сразу в такую силу вошла, что Марфа Ибрагимовна позавидовала бы ей, кабы могла. Ну и, поведьмившись, сквиталась Ульяна со мной от всей своей злобной души и черного сердца! Проклятие ее в могилу сводит всех мужчин в нашем роду, лишь только им тридцать семь лет исполнится!

Если бы у Тимофеева в душе оставались еще какие-то запасы страха, он бы сейчас испугался до онемения, потому что вмиг вспомнил: отец его скончался именно в тридцать семь