Симпатии писателя были на стороне покойного: «Он умер в сознании своей невиновности и в сознании своего джентльменства».

Трагедия, происшедшая в окружном суде, послужила фабулой в драме Л. Н. Толстого «Живой труп». Вспомните сцену, которой заканчивается пьеса.

Итак, гибель Гартунга не оставила равнодушными величайших писателей земли русской! Надо ли говорить о том, как была потрясена Мария Александровна, натура эмоциональная, талантливая пианистка и тонкий знаток литературы.

Дочь гениального поэта оказалась женщиной волевой и жизнестойкой. После смерти первой жены старшего брата Мария Александровна помогала воспитывать его детей. Была попечительницей библиотеки имени А. С. Пушкина, устроенной в 1900 году на Немецкой улице (позднее библиотеку перевели в особняк на Спартаковской, 15).

В последние годы своей жизни Мария Александровна часто приходила к памятнику отцу и подолгу сидела напротив. О чём думала старая женщина, некогда блестящая красавица, увековеченная гениальным пером? Какие строки отца шептали её высохшие губы? Что виделось ей за трагедией будней вымиравшего после революции города?

Скончалась Мария Александровна 7 марта 1919 года, на исходе своего 87-летия, в жесточайшей нужде и полной безвестности.

* * *

В восприятии широких народных масс прямым наследником и восприемником дворянина А. С. Пушкина является крестьянский сын С. А. Есенин, златокудрый Королевич, как называл его В. П. Каверин. Сергей Александрович обожествлял своего кумира:

Мечтая о могучем даре

Того, кто русской стал судьбой,

Стою я на Тверском бульваре,

Стою и говорю с собой.

Блондинистый, почти белесый,

В легендах ставший как туман,

О Александр! Ты был повеса,

Как я сегодня хулиган.

Но эти милые забавы

Не затемнили образ твой,

И в бронзе выкованной славы

Трясёшь ты гордой головой.

А я стою, как пред причастьем,

И говорю в ответ тебе:

Я умер бы сейчас от счастья

Сподобленный такой судьбе.

Но обречённый на гоненье,

Ещё я долго буду петь…

Чтоб и моё степное пенье

Сумело бронзой прозвенеть.

Это стихотворение было написано, когда отмечалось 125-летие со дня рождения гениального поэта. Тогда Есенин, участвовавший в праздновании, который проходил у памятника Пушкину, читал свои стихи. Многие отметили при этом возвышенное, трепетное восприятие Сергеем Александровичем личности его гениального предшественника и запомнили это. Поэтому в трагический день прощания с поэтом нового времени, заблудшего в тенетах бытия, гроб с его телом трижды обнесли вокруг памятника. Это символическое шествие как бы примиряло усопшего с оставляемым им миром надежд, тревог и разочарований:

Я теперь скупее стал в желаньях,

Жизнь моя? Иль ты приснилась мне?

Словно я весенней гулкой ранью

Проскакал на розовом коне.

Все мы, все мы в этом мире тленны,

Тихо льётся с клёнов листьев медь.

Будь же ты вовек благословенно,

Что пришло процвесть и умереть.

«Я это хорошо вижу». На рубеже 1911/12 годов В. В. Маяковский был увлечён Евгенией Ланг, занимавшейся в мастерской художника П. И. Келина. Ланг сразу восприняла Владимира Владимировича как гения, но в то, что услышала от него однажды, не поверила:

«Зашёл как-то среди зимы Маяковский за мной в школу Келина. Был очень приятный зимний день, хрустел снежок под ногами, и мы пешком с Тверской-Ямской шли в центр. И переходили мы площадь, кажется, у Страстного монастыря. И Маяковский вдруг остановился, как он любил иногда останавливаться в дороге, сделал широкий жест рукой и совершенно для меня неожиданно сказал:

– А вот здесь когда-нибудь будет стоять мне памятник.

По признанию Ланг, она „одурела совсем“ и ляпнула:

– Володь! Что ты – бредишь?

– Нет. Я это очень хорошо вижу. Вот здесь, на площади, будет стоять мне памятник».

Назвав площадь у Страстного монастыря, то есть сегодняшнюю Пушкинскую, Ланг затем засомневалась: «Теперь всё так перестроено. Может быть, это было на той площади, где памятник стоит. Вот за это я не ручаюсь, но, во всяком случае, на одной из этих двух площадей это было».

В будущем Ланг видела Маяковского великим художником, но в дореволюционной России ни одному художнику памятника не было. На это Владимир Владимирович заявил, что памятник ему поставят не как художнику, а как поэту.

– А ты разве пишешь стихи? – удивилась Ланг.

На утвердительный ответ ухажёра попросила что-нибудь почитать. Маяковский отказался:

– Я их никому ещё не читаю, потому что я не готов, но я буду когда-нибудь большим и известным поэтом, и мне будет стоять памятник.

– Володя, ты ведь очень талантливый художник, – ещё раз удивилась Ланг. – Почему же ты хочешь бросить живопись и стать поэтом?

– У меня как у живописца, – продолжал Маяковский ошарашивать спутницу, – чересчур ограниченная аудитория. Мне нужна мировая аудитория. А художнику что: Третьяковская галерея, в лучшем случае. И то – кто туда ходит? А мне нужно говорить на площадях.

И что удивительно, восемнадцатилетний юноша видел не только исполнение своих амбициозных планов, но предсказал и будущее своей спутницы:

– И памятник этот ты увидишь. Ты из далёких странствий вернёшься в Москву и увидишь памятник, а меня уже в живых не будет.

Действительно, в 1919 году Евгения Ланг уехала из России, училась в Германии, затем жила во Франции. На Родину вернулась через сорок два года, почти к открытию (1958 г.) на площади Маяковского (теперь Триумфальной) памятника своему давнему собеседнику.

Кафе поэтов. Свидетелем его рождения случайно стал известный в последующие годы артист И. В. Ильинский. «Однажды, – рассказывал он, – идя на занятия в студию Комиссаржевского по Настасьинскому переулку, я заметил, что в одном из маленьких низких домов, где помещалась раньше прачечная или какая-то мастерская, копошатся люди. В помещении шёл ремонт».

На следующий день Игорь Владимирович обратил внимание на то, что ремонтом занимались отнюдь не рабочие: два человека расхаживали вдоль стен и наносили на них беспорядочные мазки. Приплюснув нос к оконному стеклу, Ильинский пытался разобраться в хаотичности стенных росписей. «„Маляры“ заметили это, подошли с кистями к окну и начали мне делать какие-то знаки. Один был большого роста, другой, коренастый, – поменьше. О чём они спрашивали меня, я не мог расслышать, но, по-видимому, они спрашивали, нравится ли мне их работа. Я отвечал им соответствующей мимикой, которая выражала моё неясное отношение к их художеству. Коренастый быстро нарисовал кистью на стекле окна круг и