Виктора, хотя бы молчаливого одобрения. Я подражала ему в общении с детьми, которые привязывались ко мне всё больше и больше, быстро переняла его отработанный жест с носовым платком: сначала — глаза, потом — нос… И когда я чувствовала, что он доволен тем, как у меня с мальчишками всё так легко и ловко получается, у меня кружилась голова от счастья.

— Почему ты мне раньше не сказал? — Спросила я у Виктора однажды, поймав его благодарный взгляд…

— Я боялся…

— Боялся? Чего?

— Что ты подумаешь, что мне всё равно — кто… Что я просто ищу мать для своих детей. Мне надо было убедиться, что ты мне веришь…

— Убедился?

Он только обнял меня в ответ.

Нам было легко вместе, и его глаза постепенно теряли своё особенное грустно-весёлое выражение, становились приветливыми и понятными.

А потом в детском саду началась эпидемия ветряной оспы. Как-то вечером мне показалось странным, что наши мальчишки хором отказались от ужина, оба рано запросились в постель и были непривычно вялыми и капризными. Укладывая их спать, я машинально потрогала их влажные лбы, — у обоих явно была температура… А утром они проснулись пятнистые, как оленята, от оспенных волдырей. Виктору пришлось взять больничный лист, а я отправилась к своим спортсменам. Но болезнью детей дело не ограничилось. Я не болела ветрянкой в детстве и потому от мальчишек заразилась сама. Ребята уже через два дня носились по квартире, забыв о своей болезни. Только мордахи были раскрашены зелёнкой, и нельзя было ходить в садик. Но мне досталось. Я провалялась почти неделю с высоченной температурой, Виктор говорил, что я даже бредила… Он ухаживал за нами троими, усадив нас рядком на диване, по очереди мазал зелёнкой наши волдыри и смеялся, сожалея, что опять забыл купить малярную кисть…

Эта неожиданная ветрянка нас очень сблизила. За мной никто и никогда так не ухаживал, кроме мамы, конечно… Как только я начала поправляться, к нам приехала Валентина Владимировна, мама. Я зажалась, конечно, боялась рот открыть, чтобы не ляпнуть чего-нибудь лишнего, стеснялась своей зелёной окраски, но Валентина Владимировна, словно не замечая моего смущения, была приветлива, приготовила обед на всю нашу весёлую компанию, накормила вкусно и напоила каким-то лечебным травяным чаем. А потом вдруг послала Виктора в магазин за какой-то ерундой. Он понимающе взглянул на нас и ушёл. Только бросил матери из прихожей, показав на меня пальцем.

— Я люблю эту женщину, мама… Учти.

Дверь за ним захлопнулась, и я подумала, что вот сейчас-то и начнётся самое главное. Но ничего особенного не произошло. Валентина Владимировна расспросила меня о моей жизни, о том, что мне нравится и чего я не люблю. А потом вздохнула и сказала только.

— Дети — это очень ответственно… Ты понимаешь?

Она ко мне сразу стала обращаться на «ты».

— Я понимаю…

— Это не твои, это чужие дети.

Я затрясла головой.

— Я очень люблю Виктора и хочу, чтобы они стали моими…

— Милая моя… Это ведь только слова. Свои-то, родные дети не всегда доставляют радость… Они часто раздражают, злят, иногда болеют, ради них частенько приходится от чего-то отказываться. И при этом их надо любить, любить каждый день. А ты — молодая женщина, тебе ещё много чего в жизни захочется узнать и повидать. Получить сразу двух чужих детей в приданное — она вздохнула, — это очень непросто… Ты, видно, и правда, Виктора любишь, но сможешь ли ты полюбить каждого из его детей, не ради него, а ради них самих — это большой вопрос…

Я не успела ответить, хотя приготовилась запальчиво возразить, — вернулся Виктор…

Подоспел Новый год. Дети готовились к празднику в саду, вместе с ними я разучивала стихи и песенки. У нас с Виктором тоже было какое-то приподнятое настроение. Он притащил огромную живую ёлку, много шутил, и как-то вопросительно поглядывал на меня. Я чувствовала, что в эту новогоднюю ночь всё должно решиться. А что значит это «всё», я от страха старалась не думать. К счастью, в Новогоднюю ночь он не работал, говорил, что два предыдущих года сам напрашивался на дежурства, чтобы не оставаться дома одному. Правда, на представлениях в разных детсадовских группах я высидела в одиночестве, пришлось даже поменяться сменами в диспансере, чтобы попасть на оба праздника. Но мне было совсем не скучно. Наши мальчишки демонстративно липли ко мне, победно поглядывая на приятелей. А воспитательницы и родители из обеих групп с нескрываемым любопытством исподтишка разглядывали меня. Антон, с выражением прочитав стихотворение возле нарядной ёлки, протиснулся ко мне сквозь колени родителей, тесно сидящих на детских стульчиках, поставленных в несколько рядов. Он прижался ко мне всем своим горячим телом и замер. Вокруг ёлки прыгали и визжали дети, которых добросовестно пытался рассмешить не слишком умелый дед Мороз.

— Ты что? — Ласково спросила я, обнимая Антошку за плечи. — Иди, повеселись с ребятами.

Он набычился и затряс головой.

— Ты не любишь веселиться?

— Нет. — Твёрдо ответил мой философ. — Я люблю радоваться!

У меня слёзы подступили к горлу… Он взгромоздился на мои колени и до конца праздника так с них и не слез. Только по дороге домой вдруг глубокомысленно заявил.

— Вот когда я был маленький, у нас на Ёлку в садик всегда приходил настоящий дед Мороз. А сегодня был совсем не дед Мороз, а Колин папа… А в прошлом году вообще был наш папа!

— Наш папа?

— Ну, да! Он думал, что я его не узнал… А я его всегда узнаю, кем бы он ни нарядился.

Дети просидели с нами за новогодним столом достаточно долго, но потом Мишка заснул, положив голову на стол рядом с тарелкой. Виктор отнёс его в кровать, за ними побрёл и полусонный Антошка. Я переодела вялых и сонных мальчишек в ночные пижамки, укрыла одеялами. Заснули они на ходу, я выключила свет в комнате и вернулась к Виктору на ватных ногах — я понимала, что наступило время для решительного разговора.

Но он молчал, и я в страхе притихла. Только в телевизоре резвились во всю наши заезженные «звёзды», выплёскивая в эфир очередные пошлости. Сказал что-то президент, и начали бить куранты. Виктор встал с бокалом шампанского, подал второй мне, потом крепко меня обнял и только спросил.

— Ты согласна?

Я заплакала.

— Ну, вот… — ласково улыбнулся он и вытер мне глаза и нос своим, как всегда, безукоризненно чистым платком. — Чего ты сейчас-то плачешь, глупенькая?

Я шмыгнула носом.

— Я просто не могу поверить, что у меня всё может быть так