– Ты так напоминаешь свою маму! – восклицает Джон.

– Для меня это самый лучший комплимент. Знал бы ты, как мне ее не хватает.

Взгляд его подергивается туманом.

– Мне тоже ее не хватает, – говорит он, опустив голову.

– Ты не пытался общаться с ней… после того, как уехал из Чикаго?

Он молча качает головой. Словно драгоценный талисман, он снимает гитару с подставки и устраивает на колене. Не поднимая глаз, Джон перебирает струны, наполняя комнату обрывками каких-то печальных мелодий. Наконец взгляд его встречается с моим.

– Чарльз Болингер был тот еще тип, – говорит он, решаясь наконец выплеснуть боль, накопившуюся в душе за три десятилетия. – Ты себе не представляешь, как я хотел жениться на твоей маме. Никогда мне не было так тяжело, как в тот день, когда пришлось с ней расстаться. Ни одну женщину я не любил так сильно, как ее. Никогда.

– Ты разбил ей сердце, Джон, – говорю я, качая головой. – Из маминого дневника ясно: она была готова бросить Чарльза и уйти к тебе. Но ты был еще не готов к семейной жизни, спокойной и оседлой.

Он морщится, как от боли:

– Это не совсем так. Видишь ли, когда твой отец обо всем узнал…

– Не отец, а Чарльз! – перебиваю я. – Он никогда не был мне отцом.

Джон пристально смотрит на меня и кивает:

– Так вот, когда Чарльз узнал о нашей любви, он просто рвал и метал. Сказал, она должна выбрать: я или он. Тогда она посмотрела ему прямо в глаза и сказала, что любит меня. – По лицу Джона скользнула счастливая улыбка, будто слова, которые он произнес, доставили ему невыразимое блаженство. – Да, она сказала так и вышла из кухни. Я бросился за ней, но Чарльз схватил меня за руку. Сказал, если Элизабет уйдет от него, ей больше не видать своих сыновей.

– Что? Но он не мог лишить ее права воспитывать собственных детей.

– Не забывай, дело было в семидесятых годах прошлого века. С тех пор многое изменилось. Чарльз угрожал, что подаст в суд, заявит, что его жена – шлюха, и ее лишат родительских прав. Я, каюсь, тогда покуривал травку, и Чарльзу было об этом известно. Он грозился рассказать на суде, что его жена связалась с наркоманом. В общем, предугадать, чью сторону примет суд, было невозможно. И я понял, что могу стать для Элизабет причиной величайшего несчастья.

– Господи, как все это ужасно!

– Да, я сознавал: если она потеряет своих мальчишек, это ее убьет. В конце концов я решился на ложь, потому что не хотел ставить ее перед мучительным выбором. Сказал, что еще не готов к семейной жизни, и все такое. – Он трясет головой, словно отгоняя тягостное видение. – Тогда мне казалось, что жизнь для меня кончена. Но я знал: разлука с сыновьями станет для Элизабет ударом, от которого она никогда не оправится. Помню, мы стояли у дверей дома. В тот день висела адская жара. Все окна в доме были распахнуты. Уж конечно, Чарльз слышал каждое слово из нашего разговора. Но мне было наплевать. Я сказал твоей маме, что люблю ее и буду любить всегда. А еще сказал, что я прирожденный бродяга и не создан для семейной жизни. Богом клянусь, она видела меня насквозь! Когда мы поцеловались в последний раз, она прошептала: «Ты знаешь, где меня найти».

Перед глазами у меня возникает печальная молодая женщина в длинном синем пальто, ведущая за руки двух малышей.

– Она надеялась, что ты вернешься, – шепчу я, задыхаясь от боли.

Джон кивает. Несколько мгновений он молчит, пытаясь обрести душевное равновесие.

– Господи, до сих пор вижу эти глаза, зеленые, как ирландские холмы! Глаза, которые смотрели на меня с таким доверием…

– Но ведь потом мама и Чарльз развелись, – говорю я, сглотнув подступивший к горлу ком. – Почему ты не вернулся к ней тогда?

– К тому времени я уже потерял ее из виду. Расставшись с Элизабет, я убедил себя в том, что поступил правильно. Отчаянно пытался не травить себе душу, размышляя над бесконечными «а если бы…». Долгие годы моя гитара была для меня единственным источником радости. А пятнадцать лет назад я встретил мать Зои. Мы прожили вместе восемь лет, хотя официально не были женаты.

– И где она сейчас?

– Мелинда вернулась в Аспен, где живет ее семья. Заявила, что не создана для материнства.

Мне хочется узнать больше, но я не решаюсь спрашивать. Догадываюсь, что Мелинда не создана быть матерью ребенка с синдромом Дауна.

– В твоей жизни было много утрат, – тихо говорю я. – Мне очень жаль.

– Поверь, меня не за что жалеть. – Джон качает головой. – Как бы то ни было, жизнь прекрасна. – Он пожимает мою руку. – И становится все прекраснее.

– Не могу понять, почему мама не попыталась найти тебя после развода или хотя бы после смерти Чарльза, – пожимаю я плечами.

– Догадываюсь, она ждала, что я сам найду ее. Ждала письма, телефонного звонка, любой весточки. А когда ожидания оказались тщетными, она решила, что я больше ее не люблю.

По спине у меня пробегает дрожь. Неужели мама умерла с мыслью, что любовь всей ее жизни оказалась обманом? Неожиданно для самой себя я задаю вопрос, который мучает меня уже несколько недель:

– Скажи, Джон, а почему ты не предложил мне сделать генетический тест? Кстати, если ты этого хочешь, я готова.

– Но я этого не хочу. Совершенно не хочу. У меня нет ни малейших сомнений в том, что ты моя дочь.

– Правда? Но ведь всякий на твоем месте сомневался бы. Ведь у Чарльза Болингера тоже имелся шанс стать моим отцом.

Джон молчит, задумчиво перебирая струны гитары.

– Вскоре после рождения Джея Чарльз сделал стерилизацию. Он не хотел больше иметь детей. Твоя мама рассказала мне об этом, когда мы полюбили друг друга.

Я потрясенно моргаю:

– Выходит, Чарльз с самого начала знал, что я не его дочь? Господи, неудивительно, что он не смог меня полюбить!

– А если бы у него даже оставались какие-то сомнения, достаточно было взглянуть на тебя.

– Значит, моего появления на свет никто не хотел. Не слишком приятная новость.

– Ты ошибаешься. Когда Элизабет узнала, что сделал Чарльз, она была в отчаянии. Она сама мне об этом рассказывала. Она очень хотела еще ребенка. Девочку. Часто повторяла, что всегда мечтала о дочери.

– Она так и говорила?

– Конечно. Ты себе не представляешь, как я был потрясен, когда мистер Полонски сообщил, что ее мечта исполнилась. И это я сделал ей такой бесценный подарок.

Я прижимаю руку ко рту:

– Мама тоже сделала нам с тобой бесценный подарок, оставив мне дневник, из которого я узнала правду.

Глаза его сияют от радости.

– Да, ты – это подарок, который я отныне буду получать каждый день, – говорит он, сжимая мою руку.

В субботу я улетаю с таким чувством, словно покидаю свою семью, а не людей, с которыми впервые увиделась два дня назад. В аэропорту опускаюсь на корточки и прижимаю Зои к груди. Она тычется носом в мой свитер и цепляется за него руками. Когда мы наконец разжимаем объятия, она поднимает большой палец: