Как уже было сказано, в совпадения я не верю, а эту срежиссированную репризу сыграли специально для меня. Тем не менее мне пришлось сделать то, чего, как я понимал, от меня ждали, — других вариантов я не видел.

Внезапный порыв ветра на время отогнал дым от балконной двери, и я увидел мальчика. На нем был грязный блейзер с эмблемой, дырявая грязная футболка и такие же брюки. Он таращился на меня широко раскрытыми глазами. Светловолосый, точь-в-точь как Беньямин, но более хилый. Быстро сделав два шага вперед, я обхватил мальчика руками, поднял и почувствовал, как меня за загривок хватают маленькие теплые пальцы. Кашляя дымом, я бросился в направлении двери. Нашел ее, двигаясь ощупью вдоль стены, попытался нащупать ручку. Не нашел. Я пнул дверь, навалился на нее плечом, но она не поддалась. Где гребаная ручка?

Ответ я получил, когда со стороны холодильника послышалось сильное шипение, как будто прохудился шланг. Вырвавшийся газ, воспламенившись, озарил всю квартиру.

Ручки на двери не было. Ни поворотной задвижки — ничего. Режиссер: Джо Греко.

Не отпуская мальчика, я побежал обратно к открытой балконной двери. Перегнулся через невысокие кованые балконные перила.

— Дыши, — сказал я мальчику, по-прежнему не сводившему с меня округленных карих глаз.

Он сделал, как я велел, но я все равно знал, что не важно, насколько далеко от балкона я его держу, — скоро мы оба погибнем от отравления угарным газом.

Я бросил взгляд на собравшихся на улице — они смотрели вверх, разинув рот. Кто-то кричал, но я ничего не слышал из-за ревевшего за спиной пламени. И сирен пожарных машин я тоже не слышал. Потому что сюда не ехало ни одной пожарной машины.

У мужчины, открывшего мне дверь, был не только такой же костюм, как и у всех сидящих в Café Morte, но и холодный, отстраненный взгляд, столь же мертвый, как его жертвы. Я посмотрел вправо. Там обычный балкон, но он слишком далеко — перебраться туда было невозможно. Слева балкона не было, зато до ближайшего окна соседней квартиры шел узкий карниз.

Нельзя было терять время. Я чуть отодвинул от себя мальчика и заглянул в его карие глаза.

— Мы пойдем туда — будешь сидеть у меня на спине и крепко держаться. Ясно?

Мальчик не ответил — лишь кивнул.

Я переместил его на спину. Он обхватил меня за шею руками и прижал ноги к моему животу. Шагнув через парапет и крепко держась за перила, я поставил ногу на карниз. Он оказался настолько узким, что уместилась лишь небольшая часть подошвы, но, к счастью, толстые зимние ботинки у меня такие жесткие, что опоры хватало. Я отпустил перила одной рукой и уперся ею в стену.

Нам кричали снизу, но я не обращал внимания ни на людей, ни на высоту. Не то чтобы я не боюсь высоты — боюсь. Мы погибнем, если упадем, — это очевидно. Но поскольку мозг понимал, что альтернатива балансированию на карнизе — сгореть, он не колебался. А поскольку удержание равновесия требует скорее концентрации, чем мобилизации последних сил, мозг временно отключил отдел, отвечающий за страх, — в данной ситуации он не сделает ничего полезного. С моей точки зрения — и как психолога, и как киллера, — мы, люди, устроены на удивление рационально.

Я чрезвычайно аккуратно отпустил перила. Стоял, прижавшись лицом и грудью к шершавой штукатурке, и чувствовал, что держу равновесие. Мальчишка как будто бы понял, что надо тихо висеть на моей спине.

Снизу, с улицы, больше не доносилось криков; теперь слышно было только пламя, перекинувшееся на балкон. Медленно шаркая, я стал аккуратно продвигаться вправо по узкому, но, надеюсь, прочному карнизу. Увы. К собственному ужасу, я увидел, что он распадается на желеобразные куски там, где я стою. Давление от ботинок словно вызвало в карнизе химическую реакцию — как я теперь видел, по оттенку он слегка отличался от фасада. Поскольку я не мог стоять на месте дольше нескольких секунд — карниз рассыпался, — приходилось двигаться дальше. Мы уже отошли от французского балкона настолько далеко, что возвращение стало невозможным.

Подобравшись поближе к окну соседней квартиры, левой рукой я аккуратно развязал шарф «Бёрберри», держась правой за выступающий подоконник. Шарф я получил в подарок от Юдит на сорокалетие вместе с открыткой, где было написано, что я ей очень нравлюсь: шутка намекала на самые сильные слова, которые я сам употреблял, чтобы выразить свою преданность ей. Если я обмотаю руку шарфом, то смогу разбить стекло. Но один кончик застрял между рукой мальчика и моей шеей.

Мальчик вздрогнул и дернулся, когда я потянул за шарф, и я потерял равновесие. Сжимая правой рукой оконную раму и стоя лишь правой ногой на карнизе, я беспомощно качнулся, как воротина сеновала на петлях, и чуть было не упал, но в последний момент ухватился за подоконник второй рукой.

Глядя вниз, я наблюдал, как шарф «Бёрберри» медленно падает на землю. Высота. Засосало под ложечкой. Надо от этого отгородиться. Я поднял голый кулак правой руки и изо всех сил ударил по стеклу, вообразив себе, что порезов будет меньше, если я сильно ударю. Стекло оказалось тонким и слабо зазвенело, тем не менее руку пронзила боль. Не от порезов — кулак наткнулся на что-то твердое. Схватившись за твердое рукой, я наклонился в сторону и увидел, что ударился о кованую решетку. Решетки с обеих сторон висели на петлях, а посредине их запирал большой висячий замок. Кто на шестом этаже ставит кованые решетки за оконным стеклом?

Ответ очевиден: за решетками я увидел пустую полутемную маленькую квартиру. Без мебели — только посреди стены, как на выставке, висел большой пожарный топор. Или, выражаясь другим языком, как будто Греко хотел, чтобы я сразу его увидел.

Царапающие, скребущие звуки. По полу пронеслась черная тень, оскалилась, прыгнула, и я почувствовал на пальцах, держащих прутья решетки, влажную пасть и зубы. Затем тень вновь упала на пол и бешено залаяла.

Когда на меня прыгнула собака, я автоматически отпрянул, а теперь чувствовал, как маленькие ладони мальчишки соскальзывают с моей шеи. Он долго держаться не сможет. Нам надо попасть внутрь, и побыстрее.

Пес — ротвейлер — сидел на полу под самым окном. В открытой пасти сияли белые зубы, из нее капала слюна. Собака встала на задние лапы и положила передние на стену, но морда уперлась в прутья, мешавшие ей добраться до моих пальцев. Зверюга уставилась на меня невыразительным взглядом, полным холодной ненависти. Я заметил, что на ошейнике, обвивающем толстую шею, что-то болтается. Ключ.

Собака сдалась, передние лапы соскользнули, и она уселась на пол, снова на меня залаяв. Мальчик крепче обвил меня ногами, одновременно пытаясь подтянуться на моей спине повыше. Он тихо захныкал. Я смотрел на ключ. На пожарный топор. И на висячий замок. Греко хотел пожертвовать фигурой. Так поступают великие шахматисты: не для того, чтобы дать противнику преимущество, а для того, чтобы улучшить свое положение на доске. В данный момент я не понимал, каков его умысел, но знал, что он, разумеется, есть. В 1936 году, во время шахматного турнира в Ноттингеме, немец Эмануил Ласкер, чемпион мира по шахматам, наблюдал за тем, как его противник полчаса думает, а затем подставляет под удар сильную фигуру. Немец не стал ее брать, но партию выиграл. Когда позже его спросили, почему он не взял сильную фигуру, он ответил: если достойный противник полчаса раздумывает и приходит к выводу, что сильная фигура того стоит, не стоит отвечать ходом, на который соперник и рассчитывал.