И Мента, когда пространство начало угрожающе сокращаться, начала искать выход, которого не было, а Маат ничего не искал, он плыл вперед по направлению к сомкнутому зеву, но ногами вперед, словно еще не родившийся покойник, разрывая на своем пути всё, мешая кровь с нечистотами. Оба толком не родились благодаря кесареву сечению: решения-разрешения с выходом к свету не произошло.

Их разлучили, конечно – такого бутуза и такое страшилище, и они не знали друг о друге, пока Маат, упрощая отца, не выяснил всех деталей относительно давно миновавших дел и этим достроил Плетень впечатлений, от которых Пруст умер бы, не побывав у Свана и не увидев девушек в цвету. Мента же вообще ничего не знала – не догадываясь наверняка, но чуя, что кто-то ждет ее в Ходячем Городе, который уже пошатывался якобы под порывами ветра, любовно стонал, стенал и телевизионно острил, и всё у него чесалось. Полуночники, даже когда не было учений, маялись, не зная, чем бы себя занять. Они сумрачно поглядывали на еще вчера расписные детские городки, за ночь выкрашенные в хаки и просто вымазанные дерьмом, прочитывали хульные слова, ежились. Доски, составлявшие Плетни их личных времен, рассыхались и покрывались занозами, полуночников гнало прочь, как гонит рыбу на нерест.

Окружение уравнивалось: исторические постройки, обогащенные микроскопическим грязноватым кремлем, – с котлованами новейшего времени; сваи соседствовали со статуями, которые повсюду возил за собой местный краеведческий музей; редкие бутики жались, притиснутые жаркими хмельными притонами.

Асфальт, где был, змеился трещинами; в реке прибывала вода; стояло долгое новолуние, и лишь иногда вдруг выскальзывала вся луна целиком – такая большая, что пугала прохожих. По городу праздно расхаживали неуправляемые экскаваторы, струились тракторы, в пустых, распахнутых настежь автомобилях муниципальной полиции хрипели рации, перешучиваясь то о женском, то о мужском.

В два часа пополуночи безбоязненно галдели неразличимые в темноте малые дети: съезжали с горок, перебрасывали друг другу резиновые мячи с полосатыми географическими параллелями. Кто-то заревел, наколотив шишку или ограбленный, обиженный в недетском домике, над которым потрудился Маат.

…Мента Пиперита не знала матери и не хотела; она ненавидела безответственную родильную машину, хотя впоследствии как психотерапевт неоднократно работала над этим глубинным конфликтом.

Маат знал побольше, и ему было наплевать.

Прорываясь ногами вперед и разрывая родительницу, он развернул свою уродливую сестрицу поперек, чтобы проще было лежать и рождаться под ножиком, чтобы не усложнять ее бытия запоминанием последней, счастливой матрицы с выходом в мир, тогда как сам успел вкусить дерьма и крови мамы и рвался наружу, запоминая урок, но и ему не позволили дойти до конца; и акушерка удивилась, увидев, насколько искусно, виндзорским узлом завязана пуповина на шее новорожденной карлицы.

Мать никогда не целовала Маата, не находя уместного случая.

С ней вышла странная история: она погрузилась в затянувшееся послеродовое умопомешательство и долго бродила коридорами в одной ночнушке, не реагируя ни на что, но иногда останавливаясь и слабо улыбаясь, как будто примечала в пыльном углу нечто забавное.

1

Мента Пиперита чувствовала, что подошла уже совсем близко. С какого-то момента ей стало понятно что она уже давно не ищет Дандера, а занимается поисками кого-то или чего-то другого. Осиного гнезда, откуда растекается смерть, наполняющая Город движением и устремляющая его в бегство.

Рассветало; карлица стояла на самой окраине города. Помалкивали рощи, грибами прорастал погост. Иные башенки, украшенные выцветшими красными звездочками, напоминали мухоморы. Странствуя, за ночь Мента поистерлась: грим обвалился кусками, тушь растеклась, волосы, собранные в соломенный колтун-пучок, растрепались, потому что потерялись две шпильки, да еще подломился плоский каблук, что крайне досадно при вынужденности носить ортопедическую обувь, да и пыльная вся эта обувь была, как и сама мята перечная жаркими днями, когда давным-давно не было дождя.

Она сама стала смахивать на перехожий грибок, озирающийся на вырванный с мясом бок полуразваленной церкви в качестве ориентира.

И с Дандером ей тоже становилось понятно, что он где-то здесь. Возможно, присыпан вон той, свежевскопанной землицей.

В туфлю попал камешек, и она неуклюже остановилась, чтобы его вытряхнуть, и в цирке бы над этим обязательно посмеялись, ибо она упала, скособоченная. Но даже в падении Мента не забывала искать не пойми чего – дорожного указателя, калитки, ворот, покинутого учреждения, ржавого помойного ведра со словом «Маат».

В какой-то миг она смекнула, что Маат – человек.

Он брат ей, как братья все люди. Это плохо, когда братья все люди, так как образуется рой – нечто сложное по структуре, но упрощенное сущностно.

Ядовитое знание вливалось в лилипутку, тогда как Маат давно наблюдал за ней из горницы, покачивая гайкой. Она покручивалась, свисая со среднего пальца; руки Маата были заняты биноклем, в котором он тоже крутил колесики, рассматривая пришелицу во всех ракурсах. Эта гостья приковыляла неспроста; не иначе, сама сила Маата притянула ее, как в высшей степени сложное и противоречивое явление: с одной стороны, вопиющее несовершенство и потому простота, а с другой – редкостная изощренность уродства; сложная форма, над которой Создателю пришлось хорошо потрудиться.

Маат оглянулся на кислотный чан. Конечно, туда, но не сразу. Много ли доброго, много ли радостного и светлого за душой у гнусной образины? Понадобятся ли ему палочки, или Плетень и без него уже давно построен – стоит, покосившийся и сирый, с прорехами, напоминающий рот, полный гнилых зубов. Скорее всего – да.

Маату ни разу не попадалась жертва, напрочь лишенная приятных воспоминаний. Что-то да было. Маат выдергивал лишнюю краску, как воспаленный зуб.

Он осторожно распахнул окно, чтобы видеть лучше, не через двойные стекла. Он упоенно наблюдал, как приближается карлица, с каким постоянством она оступается и подворачивает себе ноги. Ему, однако, не удавалось уловить основного в ее лице – вероятно, по той причине, что последнее растеклось, но не само по себе, а как бы само по себе, растеклись только краски. У Маата возникло желание взять губку и хорошенько протереть это лицо: и краски были нехороши как таковые – лишь потому, что краски, и подтаявшая определенность, обернувшаяся неясностью, не нравилась ему тоже.

Что-то звякнуло: гайка.

Она легонько ударила в линзу, и только тогда Маат опомнился, увидел, что опрометчиво понадеялся на расстояние, что лилипутка мала под влиянием перспективы, тогда как она и в самом деле мала. Успела приблизиться вплотную, дыша еле слышно, и стукнула гайкой в бинокль.

Микроскопический пистолет был наведен на Маата.