— Она помогает не мне, клянусь Аллахом! Помогать она может Якубу, вождю таджиков и военачальнику Бузург-хана, правящего в Коканде. Они сражаются за свое государство, за весь киргиз-казакский народ. А я, Иззат Кутебар, воюю только за себя самого и свою шайку. Я не государственный человек, не правитель и не хан. Мне не нужно иного трона, кроме моего седла. Я, — продолжает старый пройдоха с нескрываемой гордостью, — такой же бандит, как мои предки. Уже добрых лет тридцать — с того раза, как впервые подкараулил бухарский караван — я граблю русских. Дозволь мне прикрыть нагрудник доблести халатом скромности, но с тех пор как русские сунули свой длинный нос на восток от Голубого озера[105]никому не удавалось взять больше добычи или перерезать больше русских глоток, чем мне…

— Зато какая-то сопливая девчонка вытащила тебя из тюрьмы в форте Раим, — вставляет старуха, вроде бы занятая своими плошками. — Разве землетрясение случилось в прошлом году в Самарканде — нет, это Тимур перевернулся в своей могиле, видя унижение мужчин Сырдарьи! Хе-хе!

— … И с русскими я дерусь именно как бандит, — продолжает Кутебар, не обращая внимания на старуху. — Разве не имею я права грабить кого хочу в своей собственной стране? Чем этот повод хуже тех, что есть у Якуба, который дерется за свободу своих людей, или у Бузурга, отстаивающего свой трон, дворец, налоги и танцовщиц? Или у Сагиб-хана, стремящегося отомстить за гибель своей семьи в Ак-Мечети? У каждого свои причины воевать. Впрочем, когда мы пойдем проведать Якуба сегодня вечером, ты сам, своими глазами увидишь Шелк и сможешь решить, что она за штучка. Не попусти Аллах разделить мне брачное ложе с таким вот демоном, а когда я окажусь в раю, пусть гурии мои будут откуда угодно, только не из Китая.

И вот вечером, после того как я помылся, расчесал бороду и сменил свои грязные лохмотья на рубашку, шаровары и мягкие персидские туфли, Кутебар повел меня за собой по кишащему народом лагерю. Все приветствовали его, а он ступал как король: умащенная маслом борода, пояс с серебряной инкрустацией, огромная золотая медаль на дорогом зеленом халате, — и раздавал специально захваченные сладости увивавшимся вокруг него ребятишкам. Он был разбойником, но редко мне приходилось встречать людей, умевших внушать такое расположение к себе — заметьте, даже я в нем души не чаял, и мне вдруг пришла в голову мысль, что они с Пенчерьевским и стариной Скарлеттом могли бы стать друзьями не разлей вода. Я уже представлял, как они втроем охотятся на пустошах Рутленда, выслеживают браконьеров, ругают правительство и отбивают горлышки у бутылок в четыре утра.

Мы поднялись к белым домикам деревни, и Иззат провел меня через низкую арку в маленький садик с фонтаном и открытой беседкой с колоннами — такие вы могли видеть в пантомимах про Аладдина. Это было приятное местечко: тенистые деревья умеряли духоту вечера, в ветвях чирикали пташки, на темной синеве неба начали проступать первые звезды, а из-за стены доносился негромкий звук похожего на флейту музыкального инструмента. Странное дело, но ощущение настоящего Востока превосходит все попытки романтических поэтов и художников воссоздать его в своих творениях.

Якуб-бек возлежал в беседке на горе подушек, с непокрытой головой и облаченный в одни шаровары, крепкого сложения женщина массировала его обнаженные плечи, умащая их подогретым маслом. Вид у него был еще усталый, под глазами висели мешки, но худое лицо при виде нас вспыхнуло от радости. Благодаря раздвоенной бороде, тяжелой челюсти и редкой у среднеазиатов черте, которую они почитают наследием греческих торговцев Александра Великого — голубым глазам европейца, он показался мне повелителем демонов. Но на лице его гуляла улыбка, счастливее которой я не видел ни у одного человеческого существа. Достаточно было одного взгляда на него, чтобы понять, почему племена Сырдарьи до сих пор продолжают свою безнадежную борьбу против русских: дураки готовы следовать за такими якуб-беками хоть на край света.

Якуб радушно приветствовал меня и представил своему заместителю, Сагиб-хану, о котором я почти ничего не помню, кроме того, что он был необыкновенно высокого роста и с длиннющими усами, свисавшими ниже подбородка. На третьего члена маленькой группы я старался не обращать чрезмерного внимания — он, вернее, она, расположилась на подушках рядом с Якубом и играла с персидским котенком. Теперь, увидев ее при дневном свете, я не сразу узнал в ней того решительного, яростного бойца, которого принял вчера за мальчишку; этим вечером дочь Ко Дали выглядела уверенной в себе, подчеркнуто женственной молодой особой. Стоит ли удивляться — девушки все такие: минуту назад они бьются в истерике, а в следующую уже излучают полнейшее спокойствие. На ней были обтягивающие белые штаны, которые носят таджички, персидские туфли с загнутым носом красовались на изящных ножках, а окончательно сходство с мальчиком рассеивалось при виде серебристой блузы с пышными рукавами, одетой под короткую расшитую жилетку. Вокруг головы был обернут бледно-розовый тюрбан, на фоне которого юное лицо казалось белым, словно из алебастра. Вам покажется, что я слишком впечатлителен, но мне Шелк показалась невероятно привлекательной — со своими раскосыми миндалевидными глазами (единственная китайская черта в ней), немного выступающими вперед молочно-белыми зубами, которые она показывала в улыбке, играя с котенком, волевым коротким подбородком и идеально прямым, словно высеченным из мрамора, носиком. Возможно, ее красота была на так совершенна, как у Монтес, но учитывая гибкую грацию и намек на огненный темперамент, светившийся в темных, неизмеримой глубины глазах… Ну ладно, ладно, хватит.

— Иззат сказал мне, что тебе не терпится попасть к своим людям в Индию, Флэшмен-багадур, — произнес Якуб-бек. Прежде чем мы обсудим это, я хотел был явить тебе свою признательность за… да, за спасение моей жизни, не меньше. В целом мире найдется, полагаю, не более полудюжины человек, кто спас Якуб-бека в то или иное время. Трое из них находятся здесь сейчас…

— Тем глупее с нашей стороны, — буркнул Кутебар. — Неблагодарный труд!

— … Но ты первый феринджи, оказавший мне такую услугу. Так что, — он одарил меня открытой радушной улыбкой и кивнул бритой головой, — если ты желаешь и согласен оказать мне великую честь, приняв…

Я недоумевал, о чем может идти речь, и затаил дыхание, когда по знаку Сагиб-хана вошел слуга с большим подносом, на котором лежали четыре предмета: кувшинчик с солью, другой такой же, с тлеющим внутри древесным угольком, горка земли с пучком травы и простой, изогнутый персидский кинжал с животным орнаментом по клинку. Я знал, что это означает, и пришел в изумление, так как большей чести человек гор не мог вам оказать — Якуб-бек предлагал мне стать его кровным братом. Вы, конечно, скажете, что я спас ему жизнь, — но даже такой поступок был слишком сильным для столь короткого знакомства.

Но я знал, что мне следует делать, побратавшись с юным Ильдеримом из Могалы много лет тому назад. Отведав соли, я провел ладонью над землей и огнем и опустил ее на кинжал, повторяя за ним слова:

— Клянусь землей, солью и огнем, рукоятью и клинком, во имя Господа, на каком бы языке люди ни называли его, я твой брат по крови отныне и навек. Да проклянет он меня и отправит в ад, если я предам тебя, друг мой.