Он отворачивается от Марка.

Юношу бьет дрожь: пять минут похвальбы в одной бессмысленной жизни и, словно раздраженные торговцы, боги выставляют счет. До сих пор Марк жил в мире грез. В нем прекрасная принцесса однажды слышит звуки неземной красоты, выглядывает из окна замка и видит в лунном свете скромного музыканта с лютней. Впрочем, если под личиной музыканта не скрывается принц, историю ждет печальный финал. Мечта разбита, дверь открывается, вокруг хмурые лица – Стипни, теплые сумерки в начале весны, птичьи трели умолкли, где-то гремят засовы, табурет скрипит по полу, собака лает за окном, Томас Кромвель говорит:

– Нам давно пора ужинать, так что приступим без промедления, вот чернила и бумага. А это мастер Ризли, он будет записывать.

– Я не стану называть имен, – говорит юноша.

– Вы хотите сказать, кроме вас, у королевы не было любовников? Она вас обманула, Марк. Что меня не удивляет, ведь ей удалось обвести вокруг пальца самого короля.

– Нет. – Марк трясет головой. – Она чиста. Сам не знаю, что на меня нашло.

– Я тоже не знаю. Никто вас не неволил. Не принуждал, не обманывал. Вы сами все рассказали. Мастер Ричард может засвидетельствовать.

– Я беру свои слова обратно.

– Не получится.

Пауза, в темноте очертания комнаты расплываются, фигуры занимают места в пространстве сумерек.

– Я озяб, дайте огня, – говорит господин секретарь.

Простое указание, однако Марк решает, что огонь несут по его душу и сейчас его сожгут. Юноша вскакивает с места и бросается к двери, пожалуй, первая здравая мысль за весь вечер, да только Кристоф, сама любезность и добродушие, разворачивает его обратно.

– А ну-ка сядь, красавчик.

Поленья уложены, но огонь не хочет заниматься. Наконец раздается привычный треск, и слуга удаляется, вытирая руки о фартук. Марк тоскливо смотрит ему вслед, завидуя последней кухонной служанке или мальчишке, который драит ночные горшки.

– Ах, Марк, – вздыхает господин секретарь, – мне говорили, тщеславие – грех, хотя чем тщеславие отличается от тех даров, коими мы, как учит Святое Писание, обязаны служить? И вот мы здесь, оба – кардинальские слуги. Если бы кардинал увидел нас вместе, то верно бы удивился. Впрочем, к делу. Кто сменил вас в постели королевы? Норрис? Или у вас, доверенных слуг, было свое расписание?

– Я ничего не знаю. Я беру свои слова обратно. Я не стану называть имен.

– Несправедливо, если вам придется страдать одному. Ибо вина остальных несравнима с вашей. Король приблизил их к себе и осыпал милостями, они образованны и знатны, некоторые – в летах, в то время как вы молоды и простодушны и заслуживаете жалости не меньше, чем порицания. А теперь расскажите, как прелюбодействовали с королевой, и об отношениях королевы с другими мужчинами. Если ваше признание будет скорым, полным, ясным и подробным, возможно, король проявит милосердие.

Едва ли Марк его слышит. Руки и ноги трясутся, юноша задыхается, глотает слезы и слова. Теперь главное не перемудрить: ясные вопросы, точные ответы.

– Вы видите этого человека? – спрашивает Ричард.

Кристоф показывает на себя, на случай если Марк не понял.

– Приятный малый, не правда ли? Можем оставить вас наедине на десять минут.

– Хватит и пяти, – отзывается Кристоф.

– Марк, мастер Ризли запишет то, что мы скажем, – вступает в разговор он, – но не то, что сделаем. Вы меня понимаете? Никто ничего не узнает.

– Пресвятая дева, помоги мне, – вырывается у Марка.

– Мы можем отвести вас в Тауэр, на дыбу, – говорит Ризли.

– Ризли, позвольте вас на минуту? – Он знаком велит Зовите-Меня выйти и за дверью обращается к нему вполголоса: – Никогда не упоминайте заранее о природе боли. Как говорил Ювенал, нет мучителя страшней разума. К тому же все это пустые угрозы. Я не пошлю Марка на дыбу. Не хочу, чтобы его принесли в суд на руках. Пытать этого несчастного – все равно что травить мышонка.

– Вы меня устыдили, – говорит Ризли.

Он кладет руку на плечо Зовите-Меня.

– Не важно, вы держались отлично.

Эта работа не для новичков. Он помнит тот день в кузне, когда железо обожгло ему кожу. Он даже не пытался устоять перед болью: челюсти разжались, крик отразился от стен. Отец бросился к нему, велел выставить руки вперед, промыл рану, приложил мазь. Позднее Уолтер скажет: «Все через это проходят. Будет тебе наука, как слушать отца, а не своевольничать».

Вернувшись, он спрашивает Марка:

– Вы знаете, что боль учит?

Впрочем, уточняет он, чтобы учиться у боли, нужно знать, этот день – не последний: что толку в ученье, если вас замучают до смерти? Возможно, какой-то прок от страданий выйдет. Предложите их несчастным душам Чистилища, если верите в Чистилище. Впрочем, что подходит для святых мучеников, чьи души сияют ослепительной белизной, не подходит для Марка Смитона, грешника и прелюбодея.

– Никому ваша боль не нужна, Марк, – говорит он. – Она не нужна Господу, а мне и подавно. Что мне проку от ваших криков? Я хочу услышать связную речь, которую можно записать. Вы уже все сказали и скажете вновь. Никто вас не неволил. Вы довольно грешили. Не заставляйте грешить нас.

Возможно, не поздно еще потрясти воображение мальчишки, в подробностях живописав, что ему предстоит: путь из темницы к месту пыток, мучительное ожидание, пока веревку будут разматывать, а безвинное железо раскалять на огне. Все, что тревожит ваш разум, уйдет, уступая место слепому ужасу. Тело охватит трепет, ноги откажут, дыхание участится. Глаза еще видят, уши слышат, но вы не сознаете ни звуков, ни образов. Время сбилось с хода, и мгновения кажутся днями. Лица мучителей нависают над вами, словно лица гигантов, или, напротив, маячат вдали, словно крошечные, еле различимые точки. Приведите его, усадите, пора. Простые, незатейливые слова, но, если вам суждено выжить, они всегда будут напоминать о боли и только о ней.

Железо, выхваченное из огня, шипит. Веревка свернулась, словно змея, и ждет своего часа. Вам больше не на что надеяться. Вы не можете говорить, язык раздулся, заполнил рот, а слова съедают сами себя. Вы заговорите потом, когда вас отнесут в каземат и бросят на солому. Я выжил, скажете вы, я выстоял. Жалость и любовь к себе переполнят ваше сердце, первое проявление доброты – одеяло или глоток вина – и слова польются рекой. Вас отвели в комнату пыток не ради того, чтобы вы одумались, а ради того, чтобы вы прочувствовали. И в самом конце чувства переполнят вас.

Впрочем, с Марка уже довольно. Юноша поднимает глаза и говорит:

– Господин секретарь, повторите, каким должно быть мое признание. Ясным… каким еще? Там было четыре слова, три я забыл.

Марк продирается через бурелом слов, и чем яростнее он сражается, тем глубже впиваются колючки в плоть. Возможно, ему потребуется перевод, хотя по-английски юноша всегда говорил с похвальной беглостью.