– И что с ними?

– Теперь в Сибири, как чаю, служат. Самое им место, – с усмешкой отвечал тот.

– А ты, выходит, в Пруссии не воевал, коль давненько тут служишь?

– Не довелось, – позевывая, проговорил Миронов. – Пятый годок тут при крепости караульствую…

– Понятно, – со вздохом отозвался Мирович. – На такой службе ни о чем другом и не думается, лишь бы поспать да пожрать…

– То вы правильно сказали, ваше благородь, о ином не думается. На то она и служба.

С этими словами Миронов сел на лавку, надвинул треуголку на глаза и несколько раз протяжно зевнул, давая понять, что в начавшемся разговоре участвовать больше не намерен. Василий тоже откинулся к стене и прикрыл в глаза, силясь унять желание высказать капралу все раздражение, копившееся в нем долгие годы. Когда он вернулся в столицу и увидел чистеньких офицеров, прогуливавшихся по набережной, громко непонятно чему смеющихся, то хотел было подскочить к ним и крикнуть в лицо: «Чему, собаки, радуетесь, когда половина нашей армии на прусских полях осталась? Вас я там почему-то не видел! Где отсиживались? Чем занимались?» Но потом что-то остановило его от необдуманного поступка, когда он представил себя со стороны и недоумение молодых офицеров.

6

Накануне Петрова дня во всех частях начали готовиться к празднику тезоименитства императора Петра. В храм привезли свежего елового лапника, увили им с помощью разноцветных лент из камчатой ткани входные церковные ворота; дорожку перед входом посыпали желтым речным песочком, выкосили вокруг уже подросшую траву, надраили медные пушки и приготовили холостые заряды для праздничного салюта. Рядовому составу приказано было, невзирая на очередность, сходить в баню, топившуюся с утра и до позднего вечера, а кто не поспеет, тем хотя бы искупаться и сменить исподнее белье. К палаткам цирюльников, разбитых позади казарм, тянулись длиннющие очереди всех желающих соскоблить многодневную щетину, коей по недогляду офицеров многие успели обзавестись.

Настроение в частях стало приподнятое и будто праздничное; хмурые лица озарились дружескими улыбками; о службе как-то не думалось, а яркое солнышко, светившее в полную мощь и силу, только добавляло радости и редко испытываемой служивым людом благости. Забыли все о недавнем приказе направить вновь прибывших рекрутов в Петербург для участия в ожидавшемся со дня на день походе на Данию. Пройдя Прусскую кампанию и уцелев, вернулись с нее ветераны покалеченными, со шрамами в душе и на теле, и первыми глухо возроптали от неожиданного известия. И даже держали тайный совет, как им поступить, дабы не попасть в новый поход, не успев прийти в себя от прежнего.

Более нетерпеливые и дерзкие предлагали захватить рыбацкие баркасы и темной ночью уйти по реке через Ладожское озеро в глухие леса, а оттуда пробраться к поморам или в Соловецкий монастырь, куда власти вряд ли сунутся.

«Дурья твоя башка, – отвечал им седоусый ветеран, уже однажды наказанный шпицрутенами за побег. – Никто нас там не ждет и потому рад не будет. Выдадут на другой же день и знать не будешь, кто…»

«Тогда на Дон идтить всем скопом. Там казаки примут. С Дона, все знают, выдачи нету…»

«Казаком родиться надобно, а так кому там нужон будешь?» – отвечал другой, не один раз поротый старослужащий.

«Не нужна нам война нонешняя, ни с одного боку не нужна», – подал писклявый голосок один из самых нетерпеливых, не вылезавший за свои пререкания с капралом с гауптвахты.

«Да кто же супротив слово скажет? – согласился с ним седоусый. – Знамо дело, ни тебе, Афонька, ни мне, она ни к чему будет. Но государева приказа ослушаться не моги, а то сам знаешь, чего будет», – и он выразительно похлопал по своей многострадальной спине, где на всю оставшуюся жизнь остались следы его самовольства.

«А ты нас не пужай, – взвился писклявый, – не ты один посредине нас поротый, и мы спробовали гостинцы те…»

«Поротый, но не убиенный, – без раздумий ответил тот. – Оно тогда в мирное время было, а коль война объявлена, то вздернут на смоляной веревочке за любое непослушание, и песенка твоя спета…»

«Это точно… – отозвались все. – На войне еще уцелеть можно, коль Бог на то свою волю изъявит, а тут одна притча: или на веревку, или на плаху…»

На том и разошлись ветераны, выпустив пар, скопившийся внутри после получения неприятного известия о начале новой кампании. Супротив ветра плевать – оно обратно и прилетит, и ежели не зашибет до смертушки, то на всю жизнь твою огромным пятном останется – непослушание солдатское.

Мирович вместе со всеми ждал скорого наступления праздника апостола Петра. Вспоминалась слышанная когда-то в детстве крестьянская примета: «На святого Петра дождь – урожай худой, два дождя – хороший, три – богатый». Ранее она была ему непонятна, поговорка эта. Он в поле сроду не бывал, хлеб не сеял, урожаем не интересовался, получал все готовое. Но сейчас, подумывая о предстоящих ему после отставки хозяйственных хлопотах, представлял, как будет следить за вспашкой, ходить вместе с сыном и женой по полям, своим полям, наблюдать за всходами, разговаривать с крестьянами.

После встречи с Паниным он решил через некоторое время обратиться к нему с просьбой похлопотать о возвращении поместий деда своего, но выжидал, ища для того благоприятный момент. Думал было привлечь к тому Кураева, но, взвесивши, поразмышляв и так и этак, решил, тот, может, и не откажет, пообещает похлопотать, но потом обязательно попросит взамен о какой-то услуге, чего ему, Василию, делать никак не хотелось. При этом понимал, рано или поздно он понадобится и Панину, и Кураеву, не зря же направили его в эту крепость, и вот тогда… Тогда и можно будет повести речь о наследственных землях, без обладания которыми он своего дальнейшего существования просто не представлял.

…Праздничная служба была в полном разгаре, и батюшка уже многократно объявил с амвона многие лета государю императору Петру и супруге его Екатерине и всем детушкам их, когда дверь в храм распахнулась, и все невольно повернули голову в сторону вошедшего. То был офицер фельдъегерского корпуса с раскрасневшимся от быстрой скачки лицом. Он держал в руке пакет, снабженной красного цвета сургучной печатью, издалека бросавшейся в глаза всем и каждому.

«Не иначе как приказ о выступлении на войну, – мелькнуло в голове у Василия, и внутри все похолодело, поскольку рушились его планы и о дальнейшей тихой службе, и о возвращении дедовских поместий.

«Но ведь весь полк не снимут, кого-то и оставят. А если и мне придется отправляться? Тогда скажусь больным и ни шагу не сделаю», – решил он и стал внимательно наблюдать, что последует дальше, но чувство тревоги так и не оставило его.

Тем временем генерал Римский-Корсаков, стоявший чуть в стороне от остальных собравшихся в церкви офицеров, кому, судя по всему, и был предназначен доставленный пакет, торопливо пошел навстречу посыльному. Подойдя к тому, он что-то спросил у него шепотом, но офицер лишь пожал плечами и с поклоном передал ему привезенное из Петербурга послание. Не став вскрывать пакет прилюдно, генерал перекрестился в сторону Царских Врат и, тихо ступая, вышел из храма.