– Не сделаешь. Они твоя семья. Они не виноваты в наших… в наших проблемах. Не нужно доходить до такого…

Жалкая попытка вернуть хотя бы крохи влияния, которое у меня на него было. А было ли? Или и это являлось иллюзией? Он хотел, чтоб я так думала. Ник всегда умел дать жертве то, что она хочет, чтобы потом с наслаждением отнять все, что хочет он сам…или чтобы она покорно отдала лично, и зверь мог смаковать свою победу. Добыча сама пришла и подставила горло, умоляя быть съеденной. Овца на заклании. Как и я все это время.

Да, я всегда знала, что люблю чудовище, монстра и лютого зверя…но тот зверь никогда не угрожал своим близким. Он был сам готов за них умереть. А этот…этот способен оставить после себя пепел. И лучше мне сделать так, как он хочет. Потому что только в эту секунду я поняла, что не только со мной он другой и чужой…он так же чужой всем тем, кто меня окружает. Точнее, они для него чужие. И в прошлом… в его прошлом, мой отец был Нику кровным врагом, а судьба Братства – это последнее, что волновало предводителя Гиен.

***

Внутри продольной трещиной сердце надвое. И одна часть сжимается от той боли и страха, что сейчас захлестнули её, а вторая наслаждается, алчно требуя больше. Потому что все эти эмоции не по мне. По ним. По тем, кого любит. А по мне никогда не будут. Мне только презрение и разочарование, смешанные с дикой страстью. И та принадлежит только телу, которое она любит. Мне объедки после них. А, впрочем, разве ты когда-нибудь получал что-то большее, Мокану? Почему ты так легко отвык от своей правды? Захотел большего, захотел того, что никогда иметь не мог. Жри теперь свои протухшие надежды. Не обляпайся.

– Двойные стандарты, Марианна? Я не помню их и не хочу вспоминать, так же, как и ты не хочешь узнавать меня. Мне так же комфортно и хорошо в своей ненависти к ним. Мои дети – единственное, что я не позволю тронуть никому и никогда. Они и ты.

Несколько мгновений молчания, продолжая впитывать в себя её ужас, подавляя готового заурчать от острого удовольствия зверя. Да, он жадно компенсирует наслаждение от её любви, от её похоти, которыми питался всё это время, её диким страхом. И плевать. Плевать на всё! С голоду он в любом случае не сдохнет. Я не позволю.

Только изнутри продолжает колбасить от понимания, насколько чужим я остался для неё. Насколько отказывалась видеть во мне нечто большее, чем ничтожную, бракованную копию своего Ника. Настолько, что даже не пыталась узнать меня, потому что так легко поверила моим словам. В её сознании я так и остался чудовищем, которого только потому и скрыли от справедливого возмездия за совершенные зверства, что надеялись вернуть кого-то действительно дорогого им.

Закупоренная в коконе собственных эмоций, она задыхается от пустоты, сквозь которую не проходит ни проблеска моих чувств. Ей в нём так темно и глухо, что не слышит ни одного моего слова. А, точнее, слышит лишь искаженное эхо моих признаний. Задыхается, сбивая кулаки о плотные стены этого грёбаного кокона…и обвиняя в этом меня.

Сотовый настойчиво зажужжал в кармане брюк, но сейчас я не хотел никого слышать. Не хотел впускать окружающий мир в нашу с ней реальность. Какая бы она ни была сейчас. Потом. Всё потом. Когда она согласится пойти со мной…или же безразлично вынесет свой вердикт, приговорив к смертной казни надежду, что всё ещё жалко трепыхалась в моей груди.

А потом мне захотелось убить её. Прямо на месте, потому что она, в отличие от меня, ответила на звонок! Разрушила грёбаную иллюзию уединения, щелчком пальца по смартфону показав мне, какое место я занимаю в её жизни.

– Да, Сер, – отводит глаза, отворачиваясь в сторону от меня, и впиваясь побелевшим пальцами в висок. А мне до дикости захотелось сжать эти тонкие пальцы…так, чтобы сломать к чертям собачьим. Чтобы никогда и никому ответить больше не могла, дрянь такая! Сам не понял, как подлетел к ней и с громким рычанием сжал руку с телефоном, впиваясь когтями в запястье. Я не знаю, что бы сделал с ней сейчас. За унижение, за наглядную демонстрацию полного безразличия ко мне. В тот момент мне казалось, что смогу придушить. А уже в следующее мгновение моё сердце рухнуло вниз, когда она вдруг резко побледнела и, вскинув голову кверху, прошептала одними губами:

– На Фэй…на детей напали. Ками ранена…Нииик, на наших детей напали!

Я очень плохо помню, что происходило последние несколько часов после того, как позвонил Зорич. Какими-то урывками все. Как в кошмарных снах, когда из-за панического страха не помнишь ничего, потому что мозг блокирует каждое воспоминание, чтобы пощадить разум. Все оборвалось на том моменте, когда я ответила на звонок, я даже не почувствовала, что в этот момент была на волосок от срыва в пекло…Воспоминая, анализируя все, что произошло в эти дни, я буду думать о том, как Ник схватил меня за руку, теряя все самообладание…и лишь потом я пойму почему. Есть вещи, которые не исправить, есть слова, которые уже не вернуть обратно. Иногда не стоит их произносить, даже если тебя разрывает от боли…потому что может быть, тебе их и простят, но никогда не забудут и, возможно, однажды тебя придавит ими, как каменной могильной плитой, и на ней сверху будут выбиты именно эти слова…как цитата прощания с мертвецом. Но я не задумывалась об этом тогда. Не задумывалась, что сбросила нас обоих с обрыва и что механизм разрушения уже запущен, даже если мне сейчас кажется, что это не так.

Я помню, как Ник рывком прижал меня к себе, и мы оказались у места покушения, где-то на окружной дороге…помню машину Фэй, изрешеченную пулями, и фургоны чистильщиков с ищейками, оцепившие территорию, чтобы смертные папарацци и полиция не могли сунуться, пока они не закончат свою работу. Закон маскарада всегда и везде. В любой ситуации. Все остальное второстепенно.

Как сквозь туман видела Ника, расталкивающего ищеек, срывающего ленту, и себя, словно со стороны, с немым воплем бросившуюся к Ярику, который тут же кинулся нам навстречу, вырываясь из объятий Зорича. Подхватила его на руки, лихорадочно целуя лицо, гладя волосы, не в силах унять дикое сердцебиение и невероятную дрожь во всем теле. Живой мой мальчик. Мне самой кажется, что я за эти мгновения успела умереть тысячу раз и ни разу не воскреснуть. Страх за жизнь детей затмевает все: любую боль, любое отчаяние и выходит на первое место, делая все остальное ничтожным и таким незначительным. Но где-то внутри сработало это понимание, что и Ник в ту секунду, как я произнесла пересохшими губами о покушении на детей, забыл, что хотел разорвать меня на куски.

Увидела, как мой муж бросился к Фэй, стоящей на коленях возле машины с другой стороны, и новый круг хаоса, сразу в дыру черную, в воронку, с надсадным стоном, глядя застывшим взглядом на белоснежный ботинок Ками с каплями крови на нем. Грудную клетку разрывает от немого вопля. Ник рядом с нашей девочкой на земле, ее голова у него на коленях, и его трясет так же, как и меня. Ее голос…такой тихий, такой хриплый, полосует сердце, как лезвием, настолько сильно, что я корчусь от боли и страха. Самого примитивного ужаса, который только может испытать мать.