— Добрый день, Анна. Как там твоя кузина?

Следуя рядом, под мерную поступь мула, который избавлял Великую Мадемуазель от необходимости пешком проделать путь, на который ее ослабевшие ноги были неспособны, Анна и Брендор шли по улицам Брюгге. Девушка рассказала, что больше всего ее беспокоит то, что тело Иды, хотя частично и поврежденное, все же сильнее ее духа.

— Она много молится? Часто ли ходит на службы?

Анна покраснела: она не знала никого другого, кто был бы так равнодушен к церковным обрядам, как Ида.

Великая Мадемуазель продолжила свое:

— Если она выкажет себя доброй христианкой, возможно, нам удастся добиться для нее места в каком-нибудь приличном монастыре.

Анна содрогнулась. Ида — монахиня? Это невозможно. Она превратит общину в ад, если не в бордель. Пока что она и думать не думала о том, чтобы расстаться с Идой: за ней необходимо следить, словно за молоком на плите.

— Пусть она сначала справится со своими недугами, а когда выздоровеет, тогда и посмотрим, — пришла к заключению Великая Мадемуазель.

Они добрались до резиденции архидиакона.

В мрачном и строгом зале аудиенций, со стен которого были сняты роскошные обюссоновские шпалеры, подобранные его предшественником, прелат приветливо смотрел на приближающихся к нему. При виде Анны он воскликнул:

— Прекрасно! Вот оно, это чудо, о котором мне так давно твердили! Подойдите, дитя мое.

Улыбаясь, он подал знак Анне встать рядом. Приветливость, неожиданная в этом жестком человеке, удивила, а затем и успокоила Брендора.

Архидиакон задал несколько обычных вопросов, на которые Анна отвечала простодушно. Очевидно, архидиакон был в восторге от встречи; возможно даже, что этот суровый человек упивался своей собственной любезностью.

Пока Анна вела рассказ о встрече с волком и смирном поведении хищного зверя, Великая Мадемуазель забавлялась картиной, представшей ее взору. «Несомненно, — думала она, — Анна в каждом, будь то волк или архидиакон, вызывает лучшие чувства. В ее присутствии люди отбрасывают все, что в них есть посредственного, и выказывают только то, что есть в них достойного». Разговор коснулся поэзии. Архидиакон прочитал с десяток стихотворений девушки и ему хотелось услышать новые. Брендор и Великая Мадемуазель смущенно извинились за то, что не принесли с собой ее последние стихи, а вот Анна радостно заявила, что знает их наизусть, поскольку они были посланы ее сердцу.

— Посланы? — спросил архидиакон. — Или сочинены?

Анна подумала.

— Чувства мне были посланы, а вот слова я нашла.

— А бывает, что подходящих слов просто нет?

— Их никогда нет. Когда я достигаю внутреннего света, то слов нет. Всякий раз, возвращаясь оттуда, я надеюсь принести с собой луч, пламя. Ведь зажатый в ладони бриллиант не сродни свету, который он излучает.

Архидиакон слегка поморщился:

— Этот свет, о котором вы говорили, — это Бог?

— Да.

— Следовательно, вы напрямую вступаете в общение с Богом? Вы выявляете Бога внутри себя?

— Да.

— Вы уверены, что речь идет о Боге?

— «Бог» — всего лишь слово среди других.

Воцарилось подавленное молчание. Архидиакон бросил на девушку мрачный взгляд. Брендор подумал, что вот-вот лишится чувств. Великая Мадемуазель кусала губы. И только Анна продолжала сиять в своей невинной красоте. Архидиакон, скривив рот, перевел гримасу в улыбку; с этого момента его любезность стала притворной.

— Не могла бы ты мне это разъяснить получше?

Хотя переход на «ты» означал презрение, которое охватило прелата, Анна восприняла его как доказательство симпатии, и ее лицо озарилось. Стоящая у колонны Великая Мадемуазель вмешалась в разговор, чтобы еще какое-нибудь неуместное высказывание не обернулось против Анны.

— Бог — неизречен. Так вот, Анна описывает только неизреченное. Чувствует-то она всегда правильно, а вот выражается иногда неверно. Монсеньор, не сердитесь на нее. В отличие от вас, доктора богословия, выдающегося знатока священных текстов, ей неведомы тонкости и средства риторики.

Анна стыдливо опустила глаза:

— Вы правы. Я просто ослица. Я ничему не училась.

Архидиакон, польщенный словами Великой Мадемуазель и тронутый смирением Анны, выказанным спонтанно, успокоился:

— Конечно… конечно…

Снова воцарилось спокойствие. Брендор перевел дыхание.

Анна добавила:

— И все-таки есть такие реальности, которых намного лучше касаться, когда мысли нет, чем когда она есть.

Трое стоящих рядом с ней взрослых людей не поверили своим ушам: она вновь завела свои вызывающие речи. А она безмятежно продолжила:

— Бог неизмерим. Он за пределами наших слов и понятий. Когда человек считает, что достаточно языка, он ничего значительного не почувствовал и не открыл. Какая ужасающая нищета — суметь выразить себя совершенно… Это указывает на то, что внутри человека нет ничего, это выдает душу, которая не вышла за свои узкие пределы. Восхищаться сказанным — это радоваться повторению. Я надеюсь, что никогда не стану довольствоваться своими фразами или мыслями…

Перед лицом такого неприятия действительности архидиакон снова бросился в атаку:

— Ты считаешь нормальным то, что Бог избрал тебя?

— Я не знаю, что такое нормально.

Священник вышел из терпения:

— Считаешь ли ты правомерным, что Бог предпочел тебя мне?

— Нет.

Анна, сдвинув брови, подумала и уточнила:

— На самом деле, монсеньор, Он говорит с вами, но вы Его не слышите.

— Что?!

Потрясенный архидиакон издал крик, который раскатился под потолком зала. Анна между тем упорно продолжила:

— Да, я считаю, что Он обращается к каждому из людей.

Великая Мадемуазель и Брендор переглянулись, на их лицах было написано отчаяние. Архидиакон стремился испепелить Анну огнем своих темных глаз.

— Мне кажется, ты забываешь, что я не простой смертный.

— Перед людьми?

— Перед Богом, дитя мое. Я один из Его священнослужителей. Помни о том, что я архидиакон.

— Ах это! Но это не имеет значения.

Он с трудом сглотнул. Анна улыбнулась:

— Послушайте, монсеньор, вот я не священник, не папа, не архидиакон, а Господь находит меня.

Архидиакон вскочил со стула и проорал:

— Хватит, это уже слишком!

Затем его лицо исказилось от боли, он застонал, словно в него попала стрела, приложил руку к животу, восстановил дыхание и попытался унять болезненный тик, исказивший его лицо.