помощь против мунгалов, хотя громче всех кричал о новом Крестовом походе. Ну, добре. Окончим наш совет, доблестные мужи. Стало быть, ты, Калистрат, наряжаешь посольство в Орду и к Ногаю. Ты, Григорий, шли людей к ляхам. Пусть проведают, как живут меж собой князья польские. Ты, Мориц, с Отакара очей не спускай. Ну, а мне — грамоту писать Трайдену.

— Княже, ещё дело одно тут, — немного помявшись, промолвил Иоаким.

— Что ещё? — Лев недовольно наморщил чело.

— Бояре Арбузовичи жалуются. Дом у них под Тисменицей беглые люди пожгли. И не токмо. Бают, бегут, в Горбах укрываются.

— И что же? Хочет Арбузович, чтоб я его беглецов ловил?

— Молит, княже, оборонил бы ты его от лихоимства.

Лев крепко задумался.

Он вспоминал, как много лет назад, во время битвы против угров под Ярославом, беглые русины и гуцулы спустились со своих гор кто с колом, кто с топором и ударили по врагу. Тогда наспех собранное ополчение горцев здорово помогло одержать победу. Держась за коней дружинников, бывшие боярские закупы и холопы в своих мягких поршнях, чувствующих каждый камень под ногой, бежали бок о бок с ратниками, врезались во вражьи ряды, падали, умирали, но не отступали, не бежали, как иной боярчонок, упрятавшийся в соломе походного обоза. Они вольны — да, они вне закона — то правда, и любой набольший боярин ненавидит этих людей, непокорливых, гордых. Но он, Лев, не боярин, он — князь и он знает, что эти беглые люди способны иной раз помочь ему в борьбе против боярского самоуправства. Он, князь, должен и будет блюсти закон, но кое на что можно бы и глаза закрыть.

— Вольница! — проворчал Григорий. — Эх, кнутом бы их! Ноздри б повырывать да на дыбу! Вели, князь словить беглых! Сегодня они — у Арбузовича хоромы спалили, а заутре и нам достанется.

Дворского шумно поддержали остальные. Лев, прикусив вислый ус, обвёл их недовольным злым взглядом.

— Мориц! — наконец оборвал он шум. — Вели построжить беглых холопов. Но в горы не суйся, только людей напрасно погубишь. Да и... Не к месту и не ко времени с русинами воевать. Чай, поважнее дела найдутся.

— Да енто как же так? — вдруг вскричал Иоаким. — У меня вон тож сбежали двое. Отару овец угнали в Горбы! Что ж, спускать им лиходейство? Этак, княже, вся Червонная Русь разбежится! А коли одного-двоих примерно накажешь, дак и уймутся.

— И у меня холопы бегут, князь, — развёл руками Мориц.

— Довольно! — злобно прорычал Лев. — Своих ратников губить не хочу! И так их немного. Вы поглядите-ка окрест, мужи набольшие! Тут — Литва, там — мунгалы, здесь — угры с ляхами! А вы заладили: беглые холопы! От хорошего хозяина холоп не убежит! Коли можете, сами ловите. Поймаете — приведёте на суд, нет — не судьба, стало быть. Но в горы ходить громить гуцульские гнёзда, выискивать беглецов — глупость это! А гуцульская вольница нам ещё не раз добрую услугу окажет.

Бояре молчали.

«Княжой совет — не снем. Эти свои, проглотят. А вот Арбузовичи, Молибогичи всякие там, крамольники недобитые, такие, как Григорий Васильевич покойный, вот от этих надо бы поостеречься. Иначе... Князя Андрея Боголюбского во Владимире Суздальском бояре такие насмерть мечами зарубили. Зверски, толпой, ночью тёмной наскочили. А Шварна? Его ведь тоже убили, только тихо».

Лев почувствовал страх. Он стал хмуро озираться по сторонам. Наконец, он снова резко вскочил с кресла и приказал:

— Всё на сегодня. Ступайте. Как уговорились, делайте.

Он поспешно вышел из горницы. На душе было тревожно. Крамольные бояре — это был враг более коварный и жестокий, чем монголы или Отакар. Из-за их происков в любой день могут рухнуть все великие замыслы. Лев стал думать, как бы предупредить их возможные крамолы, не находил ответа и мучился, бесцельно снуя по переходам дворца.

49.

Неподалёку от Львова, в стороне от шумных, пыльных шляхов и пригородных слобод, возвышался густо поросший дубовым и буковым лесом высокий холм. У подножия его били ручьи с чистой водой, от них вверх шла узкая тропинка, петляющая меж деревами.

Возле ручья Лев остановил коня, спешился, привязал скакуна к стволу могучего бука.

— Ждите меня здесь! — коротко приказал он двоим гридням и не спеша стал подыматься по тропинке по склону.

В лесу слышен был птичий щебет. Под порывами ветра шелестели листвой дубы. Воздух, чистый и свежий, дурманил голову.

Тропа вывела князя к небольшой полянке и упёрлась в заросший терновником вход в глубокую сводчатую пещеру. Лев перекрестился и, раздвинув кусты, шагнул в темноту.

В глубине грота мерцала лучина. Над головой Льва пронёсся чёрной тенью крылан. Князь вздрогнул от неожиданности, шарахнулся посторонь.

— Кто здесь? — раздался глухой старческий голос.

— Стрый, это я.

— А, Лев, сыновей. Проходи.

Старый Василько, весь седой, с широкой, размётанной бородой едва не до пупа, сидел за низким дощатым столиком. На столе лежали свиток пергамента, гусиное перо и маленький деревянный туесок с чернилами. За спиной Василька видна была узкая ниша, в которой помещалась грубо сколоченная лавка. На ней убогий схимник спал.

Лев присел на каменный валун, снял с головы шапку, пригладил на висках и на затылке растрепавшиеся космы.

— Вот, пишу посланье другу моему, сербскому крулевичу, Стефану Драгутину, — указал Василько на свиток.

— И как, отвечает тебе королевич? — спросил Лев.

— Отвечает.

— А что супротив отца родного бучу он поднял, писал?

— О том не ведаю, — старческое морщинистое лицо Василька насупилось.

— Что же это за друг, если мысли главные от друга таит? Ох, стрый, стрый!

— А ну, отмолви, что ведаешь? Мне сюда вести нечасто приносят.

— Со Стефаном, королём угорским, Драгутин этот, по всему видно, крепко сдружился. Женат он, как ты знаешь, на дочери Стефана. Вот и выступил вместе с тестем на отца своего, короля Уроша. Последний слушок был: помирились они, отец с сыном, но власть в Сербии разделили. И всё бы мирно и гладко, да вот незадача: Стефан Угорский умер вскорости.

— Господи! — Василько перекрестился. — Млад ведь был он. Верно, сорока не было.

— Что делать, стрый? Роман и Шварн тоже молоды были.

Дядя и племянник, скорбно потупив очи, помолчали. Стало слышно потрескивание лучины.

— Вклад в монастырь в Сербии внёс