Анапа очень понравилась французу. Но Софочка продолжала его раздражать.

Высосав из Анапы ее прелести, решили перебраться в Новороссийск, который встретил нас, как ему и полагалось, сильнейшим норд-остом. Он начал с того, что погнал товарные вагоны, стоявшие на запасных путях, и где-то их перевернул. Нам пришлось перебираться пешком из одного места в другое (не помню уже почему), дам пришлось вести под руки, они не справлялись с ветром.

* * *

В Новороссийске, кроме норд-оста, встретило нас известие, что генерал Алексеев скончался 25 сентября по старому стилю. Гокье непременно захотел присутствовать на похоронах генерала. Я дал телеграмму в Екатеринодар. Мне ответили, что в мое распоряжение будет дан экстренный поезд. Мы выехали немедленно. Экстренный поезд состоял из одного вагона и паровоза и на станциях нигде не останавливался. Железнодорожные служащие отдавали честь, а пассажиры махали руками. Потом дело объяснилось. У Гокье очень сильно болела голова. Он сделал себе из полотенца повязку и высовывался из окна, чтобы встречным ветром освежить голову. Его принимали за какого-то восточного принца и потому оказывали такие знаки внимания.

* * *

Похороны были торжественные. В церкви было много народу, теснота. Гокье мне потом жаловался:

— Генерал Лукомский всунул мне свою шашку между ног.

И был обижен. Я старался его успокоить.

* * *

Не помню точно, что было в октябре. К концу октября приехал русский офицер с письмом от Энно, с которым к тому времени я потерял связь. В этом письме Энно сообщал, что мне необходимо ехать в город Яссы, где в то время находилось румынское правительство. Что туда же приглашены представители разных русских политических партий для совместного обсуждения положения и принятия решений. Офицер, доставивший письмо, должен был сопровождать меня, а Энно встретит меня в Яссах. В конце письма прибавлялось, что не удалось прислать специальный пароход, чтобы доставить меня морем, а потому добираться надо вкруговую, поездами.

Путешествие обещало быть длинным, а это значило, что надо было спешить.

Сообщалось еще, что война идет к концу.

* * *

Командование Добровольческой армии в лице генерала Деникина предложило мне быть ее представителем на этом предполагаемом Ясском совещании108.

Итак, я стал собираться. Меня должны были сопровождать офицер, приехавший от Энно, мой секретарь (двоюродный брат Виридарского, фамилии не помню) и Дарья Васильевна в качестве машинистки. Мы должны были выехать из Екатеринодара вечером 29 октября по старому стилю, то есть в день заключения Компьенского перемирия и капитуляции Германии. За полчаса до отъезда мне сказали от лица Деникина и Драгомирова, чтобы я немедленно приехал к ним. Я ответил, что не попаду на поезд.

— Поезд задержат, — сказал посланец.

Я приехал к ним. Меня пригласили, чтобы познакомить с только что свалившимся если не с неба, то с высоты кавказских гор, генералом Гришиным-Алмазовым109. Он был военным министром Омского правительства. Не поладив с ними, он решил пробраться в Добровольческую армию. Вдвоем с адъютантом они добрались до Кавказа кружным путем, а затем, перевалив через Кавказский хребет, явились в Екатеринодар. Деникин и Драгомиров желали, чтобы я переговорил с ним.

Гришин-Алмазов сел со мною в экипаж и по дороге на вокзал что-то рассказывал. На вокзале я распрощался с ним, и мы вчетвером сели в поезд и уехали.

* * *

Путешествие было очень трудное. В Харькове пришлось ожидать несколько часов. Я повел Дарью Васильевну в кинематограф, чтобы скоротать время. На экране мелькало какое-то представление. Я смотрел, а Дарья Васильевна легла на деревянную скамью. Она заболела. За несколько дней до нашего отъезда из Екатеринодара туда приехал Петр Николаевич Балашове сыном. Оба совершенно больные. Гокье в это время куда-то уехал, и его помещение было свободно. Дарья Васильевна возилась с больными, устраивая их, и, очевидно, от них заразилась этой болезнью (оказалась «испанка»). Но ехать надо было. Поехали. Ей становилось все хуже. К тому же она потеряла все свои золотые вещи. Вещи были пустячные по цене, но дороги по воспоминаниям. Она усмотрела в этом дурное предзнаменование:

— Я умру.

Двигались дальше. В каком-то городе я предложил, что помещу ее в какую-нибудь больницу. Она ответила:

— Нет, с тобой.

* * *

Где-то, не помню, где именно, мы пересели из вагона на паровоз. Стояли рядом с машинистом. От машины обдавало жаром, а из окна — холодным ветром. Это еще больше ухудшило положение больной.

* * *

Наконец, уже в Румынии, попали в какой-то поезд, переполненный донельзя. Но все-таки ввиду того, что Дарья Васильевна падала от слабости, ей уступили верхнюю полку. Там она лежала и просила только пить. Но нигде нельзя было достать воды. В одном месте поезд встал. Был солнечный день и кругом лежал снег. Поблизости был какой-то городок. Я побежал туда и купил бутылку вина, прибежал обратно и напоил ее. Ехали дальше. В одном месте вагон сошел с рельс на тихом ходу, поэтому несчастных случаев с людьми не было. Но надо было пересаживаться в другой вагон. Дарью Васильевну мы перенесли. Опять поехали. И на шестой день этого ужасного пути от Екатеринодара мы, наконец, прибыли в Яссы. На вокзале нас встретил Энно с какой-то дамой. Дарью Васильевну вывели из вагона и повели, поддерживая с двух сторон, по платформе. Несмотря на много лет, прошедших с тех пор, я запомнил эту картину. У нее был сильный жар, щеки пылали, а глаза сияли, как фонари.

* * *

Нас привезли в больницу Св. Спиридона. У меня уже тоже начался жар. За неимением другого места нас всех временно поместили в палату для сумасшедших женщин, в которой мы пробыли около часу. Затем Дарью Васильевну положили в женскую палату, меня в мужскую. Раздели, уложили, смерили температуру. Жар. Приставили ко мне особую сестру-сиделку, молодую румынку по имени Флора. Она начала с того, что села на мою постель и стала меня целовать. За этим занятием застала ее старшая сестра и выгнала, приставив другую. Я, конечно, очень беспокоился за Дарью Васильевну. Связь между нами поддерживалась через моего секретаря. Сначала он приходил ко мне с успокоительными сообщениями, только говорил, что Дарья Васильевна очень сердится на кого-то. Но однажды он сообщил мне, что Дарье Васильевне плохо. Я встал, оделся и пошел в ее палату. С трудом ее узнал. Глаза уже больше не сияли, как фонари, а лицо потемнело. Я наклонился к ней и сказал тихонько:

— Что с тобою, Крошечка?

Она ответила:

— У тебя все крошечки.

Я понял, отчего секретарь говорил, что она на кого-то сердится. Понял и другое. Она каким-то образом увидела или узнала о приставаниях ко мне этой самой Флоры.

Но сейчас же опомнилась и сказала:

— Прости. Я умираю.

Сестра, которая была около нее, очень участливая, твердила мне: «Ждите девятого дня». Она говорила по-румынски, но я как-то понимал, так как это испорченный латинский с примесью французских и славянских слов.