ковру сгоревшему, но домой.

Ф.М. Булкин

Ввечеру после застолья печального расходились усталые, крепко выпивши, гости. Старички, молодежь. Сам покойник, Константин Никанорович Любушкин, провожал. Раскрасневшийся, пьяненький, как всегда, довольный прошедшим ужином, речами произнесенными, стоял, улыбаясь приветливо, собравшимся, упершись привычно об угол шкафа прихожего. Сын его подавал пальто.

– Вы держитесь, Константин Никанорович…

– Ничего-ничего. Я держусь.

– Ну, ты, Костя крепись, крепись… все там будем.

– Ничего, – кивал. – Я креплюсь.

– Горе, Костя… горе такое, господи… все не верится.

– Да уж тут уж что? Верь не верь. Осторожней на улице. Скользко.

– И не говори, погодочка непролазная.

– Ничего, весна скоро.

– Ну, прощай.

– Прощай.

«Увидимся…» – говорил.

Разошлись.

После праздника тихо становится в комнатах, часы громче тикают, по-пустому, и шаги хозяйские слышнее. Все своим чередом, от застолья шумного до усталого звяканья хрусталя. Кран на кухне то льет, то капает. Клонит в сон.

Приятно было Константину Никоноровичу, льстило ему, что сын слышал речи о нем начальника отделения их Пяжева, что с уважением Пяжев о нем говорил. «А на пенсию собирался сдать… – размышлял победительно Любушкин. – Пяжев сволочь порядочная, лицемер и скотина, дело запорет. Но уж тут ничего не поделаешь. А что сын услышал – приятно». Да и все вспоминали о Константине Никаноровиче только хорошее. И вот так, подводя итог, найдется, бывает, что и хорошее вспомнить о нас. Это только прижизненно конкуренция. А когда ее нет…

Но не только это одно, проводив гостей своих, из парадных туфлей с облегчением вставив ноги уставшие в домашние тапочки, думал. «Это надо же как бывает? И мечтать-то не мог, что увижу…» И в самом деле, как-то странно было все это. Да. Конечно, человек принимает странности по мере их данности. Вынужден. Но, однако, когда ты знаешь, что умер, только что стоял среди остальных свидетелей в крематории, а все-таки еще здесь, то хотя как данность и принимаешь, а еще привыкнуть к этому нужно и в себе самом по полочкам разложить… И никак не мог Константин Никанорович, отойдя от мытарств трехдневных, с кончиной собственной связанных, уяснить в себе самом с ним произошедшую неизменность. Умываясь, обдумывал, уместить старался в привычках жизненных то чудесное, что случилось… Причину искал.

Сын лег спать. И слышал Любушкин через приоткрытую створку, не заходя, что сын его плакал.

Жена же, по привычке, годами замеренной, все прибрав, протерев помытый хрусталь, села в кухне. Константин Никанорович вошел к ней, уже умывшись, в своем длинном турецком халате. Сел, помолчал, с удовольствием озирая наставший порядок, сказал вопросительно:

– Как-то странно, Маша, все это?..

Мария Андреевна пожала плечами.

– Нет, Маша, странно, что ты ни говори, – продолжал рассуждения свои вслух Константин Никанорович. – Ведь пойми, умер я, а сижу тут как ни в чем не бывало…

– А я в детстве, Костя, мечтала, – отвечала жена ему, – посмотреть, как умру. Знаешь, лягу, зажмурюсь: представлю, что умерла, от обиды какой-нибудь. Всех обидчиков наказать хотела, что умерла. И лежу, представляю…

Константин Никанорович понимал. Он и сам, бывало, так, грешным делом, потому что какая еще радость человеку от смерти его после смерти? Человек – натура способная даже смертью своею в воображении обидчикам отомстить, но нет смысла, если не увидишь, как пожалеют они. И все же, отвечал он Марии Андреевне с улыбкой насмешливой превосходства…

– Фантазерка ты у меня, не сердись, пожалуйста… я в том смысле, чтоб ради этого умирать? – И добавил, чувствуя вдруг обиду острого сожаления: – А селедку под шубой сегодня я не попробовал. Не успел.

И опять удивлялся Любушкин, как такое с ним приключилось, не в смысле селедки, которую как закуску на праздник любил больше всех других, но вообще. Что он умер. Что такое с ним приключилось… Так всегда бывает, после большого праздника. Сожаление.

И Мария Андреевна, выставляя на стол любимое его блюдо, подавая тарелку чистую, говорила ему:

«Да я, Костя, когда умереть хотела, не верила, что умру. Вот ты умер, а я не верю».

Утративший

Говорят, одна любовь не знает разницы между живыми и мертвыми. А вчера иду с кладбища, а в окошке она… Кто? Куда? В какую квартиру…

Что же это, я… любил ее, что ли?

Ф.М. Булкин

Я, Семен Романович Уников, 08.09.79 года рождения, проживающий по адресу г. Москва, ул. Генерала Глаголева, д. 22, к. 3, кв. 244, в связи с автомобильной аварией, произошедшей вчера, в седьмом часу вечера, на эстакаде Хорошевского направления в сторону центра утратил:

Жену и двоих детей, автомобиль, а также все находившиеся при мне в момент аварии документы. Паспорт, права, техпаспорт, страховое свидетельство, ИНН. Скидочные и накопительные карты магазинов «Спорт-мастер», «Билла», «Пятерочка», «Перекресток», которые находились при мне в бумажнике. А также айфон, на сим-карте которого содержались все необходимые мне контакты.

Причины, послужившие аварии:

При подъезде к дому мне позвонила жена и попросила заехать в «Перекресток» купить хлеб, молока и картошки, я и отвлекся.

Прошу вернуть жизнь.

Утративший.

Раз-два-три Воропашкина

Сколько лет врем друг другу, товарищи, с малых пят тем, что «завтра лучше будет» питаемы, а где оно, это лучше, где оно, а? Завтра-то уже наступило…

Ф.М. Булкин

Говорят, что у каждого наступает в жизни такая минута, момент переломный, товарищи, после которого нет уж возврата. Перекресток выбора, так сказать, на котором принятое решение служит выбором пути и с которого повернуть назад – невозможно.

Повернул человек налево, скажем, а направо было сотни иных возможностей, других вариантов развития; где-то там, по теории вероятности, была бы совсем другая жена ему и другие дети. Другая квартира, работа, увлечения, интерьер в квартире, дача, друзья, досуг… Это так, конечно, товарищи, но, однако, совсем иной закон момента этого переломного открыл час назад Станислав Андреевич Воропашкин.

Этот час сидел Станислав Андреевич за столом своим письменным в большой комнате, обездвиженный, уничтоженный, пригвождая стрелку минутную, взглядом гипнотизируя движение ее вперед. Перед ним стояли шахматные часы и стояли шахматы, уже были на доске расставлены, но наш Станислав Андреевич в них не играл…

Неотступно, лишь время от времени протирая глаза и смаргивая, следовал взглядом он, как уже и сказали мы, за стрелкой минутною, циферблатом. Раз-два-три, до шестидесяти неподвижно стояла стрелка минутная, а потом прыг, гадюка, на новую риску, и опять по кругу движение – раз, два, три…

Неуклонное