А разве Фернанде ты уже больше не нужен? Что мы знаем об Октаве, если он сам о себе ничего не знает и хвастается тем, что никогда не противится никаким своим прихотям? Он заявляет, что вечно будет любить Фернанду; может быть, это и правда, а может быть, и ложь. Он вел себя хорошо с тех пор как скомпрометировал ее. Но может ли этот человек занять твое место и заполнить сердце, в котором ты царил? Долго ли она будет любить его? Не почувствует ли она когда-нибудь настоятельного желания, чтобы ее избавили от него?

Ты хочешь, чтобы я тебе сказала о них всю правду, и я полагаю, что должна это сделать. Сейчас они счастливы, любят друг друга страстно; сейчас они слепы, глухи и бесчувственны. У Фернанды бывают минуты пробуждения и отчаяния, у Октава — мгновения испуга и неуверенности; но оба они не могут сопротивляться потоку, уносящему их, Октав пытается успокоить свою совесть, умаляя твое великодушие, — сомневаться в нем он не осмеливается, но пытается все объяснить причинами, уменьшающими твои достоинства. Желая избавиться от необходимости восхищаться тобой и утешаться в том, что у него-то самого нет душевного благородства, он подкапывается под пьедестал, на который ты поднялся заслуженно. Ты угадал верно, он отрицает в тебе кипение страстей, дабы не признавать твои жертвы. Фернанда защищает тебя, и так энергично, что ты, пожалуй, и не ожидал этого; благоговение ее перед тобою может выдержать любой натиск. Она утверждает, что ты любишь ее так сильно, что способен вечно оставаться слепым; и тут она горько плачет; мне приходится ее утешать и стараться поднять ее в собственных глазах. Бедная моя сестра! Иной раз я сержусь на нее за то, что она причинила тебе столько зла. Когда я вижу, что она с безмятежно-счастливым лицом держит за руку Октава, я убегаю от них, прячусь где-нибудь в парке или плачу у колыбели твоего сына: чтобы не огорчать их, я изливаю свою душу в безмолвных слезах негодования. Но если я замечаю, что Фернанду мучают угрызения совести, мне жаль ее, и я страдаю вместе с ней. Я, как и ты, думаю, что ее приключение — менее страшный грех, чем желают всех в этом убедить некоторые целомудренные дамы. Госпожа Борель, особа великодушная и здравомыслящая, нисколько не изменила своей приязни к Фернанде. И если бы Октав захотел, жизнь Фернанды могла бы сложиться прекрасно. Я уверена, что жена вернулась бы к тебе, если б у нее появилась обида против Октава или если б он вдохнул в нее мужество, но он, наоборот, стремится лишить ее смелости. А разве ей следует Стыдиться прощения, которое от души дал бы ей такой благородный человек, как ты? И разве ты бы страдал, простив Фернанде ее вину? Ведь ты еще любишь ее. И какой высокой любовью! Утопая в океане мучений, ты заботишься лишь о том, чтобы избавить ее от горя, хотя оно составляет лишь сотую долю того, что ты испытываешь.

Я получила от госпожи де Терсан странную посылку — несколько сот франков. Принять их я отказалась — не оттого, что сумма слишком скромная (я знаю, что у нее нет состояния и при ее средствах эти деньги — щедрый дар), но меня изумляет такой способ искупления своей вины: ведь она с легкостью бросила меня, на всю жизнь оставила сиротой. Эта посылка походила на насмешку; однако ж я поблагодарила госпожу де Терсан и объяснила свой отказ лишь отсутствием нужды в деньгах. Быть может, мне следовало почувствовать благодарность за доброе намерение, но я не могу, я никогда не прощу ей, что она произвела меня на свет.

От Жака — Сильвии

Ну, что мне тебе сказать? Лорен был злым человеком, и я убил его. Он стрелял в меня первым (ведь я его вызвал) и промахнулся. Я знал, что мне надо только захотеть его убить, и я этого захотел. Совершил ли я преступление? Разумеется. Но это неважно. В настоящую минуту я не способен испытывать никаких укоров совести. Столько чувств кипит в моей груди, и я просто сам не свой! Бог простит меня. Это не я действую: прежний Жак умер, человек, явившийся ему на смену, — несчастное существо, которому Бог не дал своего благословения и не оказывает ему никакой милости. Я мог быть добрым, если б моя судьба была под стать моим чувствам; но все в жизни моей рушилось, все ускользало от меня; физическая сторона взяла теперь верх в моем существе, и, как у всех людей, у меня пробудились инстинкты тигра. Меня томила палящая жажда крови; это убийство немного утолило ее.

Умирая, несчастный сказал:

— Жак, так уж мне на роду написано, что я умру от твоей руки; иначе ты в молодости не искалечил бы меня за какую-то карикатуру, а сегодня не убил бы, мстя за то, что стал…

И, произнеся циничные слова, казалось, облегчившие ему боль, он умер. Я долго стоял неподвижно и смотрел на его лицо, на котором застыло ироническое выражение; остановившиеся глаза убитого, казалось, издевались надо мной, его улыбка как будто обращала в ничто мою месть; мне хотелось убить его вторично. «Надо убить другого, все равно кого, — думал я. — У меня будет легче на душе, Фернанде же новая моя дуэль принесет пользу: ничто так не восстанавливает репутацию женщины, как месть за оскорбления, нанесенные ей».

Здесь говорят, что я сумасшедший. Мне это безразлично. Зато не будут больше говорить, что я трус и терплю измену жены только потому, что не хочу драться на дуэли; пусть лучше говорят, будто мною владеет такая страстная любовь к жене, что я теряю от этого рассудок. Ну и что ж, по крайней мере скажут, что, как видно, Фернанда — женщина, достойная любви, раз все еще пользуется такою властью над супругом, хотя уже не любит его. Другие женщины позавидуют своего рода возведению ее на трон, которое я совершил как в бреду; и сам Октав на минуту позавидует моей роли — ведь только я имею право драться на дуэли из-за Фернанды, и он поневоле предоставит мне возможность исправить то, что он натворил.

Прощай. Не беспокойся обо мне, я останусь жив: чувствую, что так решено судьбой, — сейчас мое тело неуязвимо. Невидимая рука прикрывает меня, оставляя за собой право в дальнейшем поразить меня. Нет, моя жизнь не находится во власти людей — я втайне вдруг ощутил это; свою жизнь я принес в жертву Фернанде, и мне совершенно безразлично, останусь я жив или умру. Во сне мне явился ангел-хранитель Фернанды и говорил со мной. Когда я выхожу на поединок ради нее, он простирает надо мной свои крылья; когда я больше никому не буду нужен, он покинет меня. В Париже я составил завещание: в случае смерти моего сына две трети моего имущества переводят к жене, а остальное — тебе. Но не бойся ничего, мой час еще не настал.

От господина Бореля — капитану Жану

Серизи

Дорогой друг, вам придется тотчас же поехать в Тур к Жаку, заменить меня в качестве секунданта, так как нынче вечером он еще раз дерется на дуэли. Я не могу быть его секундантом и даже не в силах добраться до вас и лично передать вам свои обязанности: у меня столь основательный приступ подагры, что я не в состоянии проехать одну милю в экипаже. А Жак прислал за мной. Поезжайте сейчас же проселочными дорогами, принесите ему мои извинения и предложите свои услуги — в таких случаях они обязательны, отказывать нельзя. Постараюсь в двух словах изложить суть дела. Едва отдохнув после вчерашней дуэли, на которой он уложил Лорена (упокой, Господи, его душу!), Жак, как ни в чем не бывало, направляется в кофейню и там, держась с ледяной холодностью, которая, как вы знаете, всегда скрывает у него сильнейший гнев, курит трубку и попивает кофе в присутствии сотни молодых и старых усачей, рассматривающих его с вполне понятным любопытством. Молодые офицеры, разыгравшие известный вам фарс с участием любовника его жены, почли себя оскорбленными его присутствием и выражением его лица, — во всяком случае, они увидели в этом браваду; они нарочно стали громко говорить об обманутых мужьях, и за соседним столиком прозвучало слово, отнюдь не лестное для Жака. Он сохранял бесстрастное спокойствие; тогда они заговорили о его жене яснее, а в конце концов охарактеризовали ее так хорошо, что Жак поднялся и сказал: «Это ложь» — таким тоном, словно заявил: «Я к вашим услугам». Двое из этих господ, говорившие в последнюю очередь, встали и осведомились, кому он адресовал свое опровержение.