Сейчас можно лишь забраться на фундамент Ликея, Академии, Пританея, Стоа Пойкиле, и других здешних репродукций знаменитых архитектурных памятников и попытаться, увы, особенно не надеясь на успех, воссоздать эти здания в своем воображении. Строительство копии египетских храмов Сераписа — святилища Канопа, вероятно, было из ряда вон выходящим событием. Чтобы воплотить в жизнь эту идею, прорыли канал в шесть тысяч футов длиной в скале и отвели в это искусственное русло ручей, призванный заменить канал, который когда-то связывал храм Сераписа с Нилом. Там были бассейны, маленькие и побольше, огромные библиотеки с куполами и пляж, песок на котором зимой искусственно подогревали. Посреди этой великолепной архитектурной выставки стоял императорский дворец, а рядом находились казармы преторианской гвардии.

Из всех этих странных и замысловатых руин меня более всего впечатлил округлый островок с мраморными руинами, известный почему-то как Морской театр. Он обнесен высокой стеной, для полного уединения, а через ров некогда был переброшен подъемный мост. Когда мост поднимали, никто не мог попасть на остров, разве что вплавь. Соблазнительно думать, что это была мастерская Адриана, куда он удалялся читать, писать и рисовать.

На территории виллы нашли сотни знаменитых статуй, которые теперь разбросаны по всему миру. Некоторые из них — в Риме, некоторые в Лондоне и в Берлине, другие — в Дрездене, Стокгольме и Петербурге. И, возможно, еще есть что открывать. В отдаленной части развалин я увидел рельсы и по пояс голых людей с лопатами. Они копали, а землю потом увозили на грузовиках. Начальник, от которого я надеялся услышать о найденных сокровищах, ничего мне не сказал. Он держался вежливо, но вовсе не собирался делиться со мной тайнами виллы Адриана.

Вечерним поездом я уехал обратно в Рим, засыпая от Усталости и мечтая когда-нибудь вернуться в Тиволи. Словно навязчивая мелодия, от которой никак не можешь избавиться, у меня в ушах стоял непрерывный рев и грохот воды, пели голоса белопенных фонтанов виллы д'Эсте.

11

Сирокко, который дул весь день, наполнил Рим горячим душным дыханием Африки. Нервы были напряжены до предела, как всегда, когда дует юго-восточный ветер, и люди, просвистывающие мимо на своих жужжащих «веспах», служили отличными мишенями для раздражения. Мрамор на Форуме нагрелся так, что сидеть на нем было невозможно; около ресторанов витал вызывающий тошноту дух равиоли, асфальт на Корсо плавился и становился вязким, как патока. Во время сиесты я лежал на кровати, наблюдая за полосками света, проникавшими сквозь щели между планками ставень, и с ужасом думая о том моменте, когда буду вынужден выйти на улицы с вязким раскаленным воздухом. Однако, когда мне пришлось наконец, я обнаружил, что случилось чудо: нежный, мягкий ветерок, ponentino, в котором угадывался запах моря, продувал Рим насквозь. Жизнь снова стала переносима.

В тот вечер я купил билет на «Аиду», ее давали в Термах Каракаллы. Меня туда отвез таксист-итальянец, который учил английский по радиоприемнику, как многие во время последней войны. Он сказал мне, что только что вернулся из Шотландии, где возил в «кадиллаке» богатых американцев. Шотландия ему понравилась: там непрерывно шел дождь! Все в его изложении там было bello или bella; и я подумал: как странно все-таки — ехать сквозь эту теплую римскую ночь, мимо Колизея, с итальянцем, восторгающимся Данфермлайном.

Половина общественного транспорта Рима скопилась вокруг руин Терм. Такой толпы народа здесь, наверно, не было с тех самых времен, как готы разрушали акведуки. Развалины светились в темноте холодным светом. Народ в буфетах сражался за хот-доги, пиццу, мороженое и прохладительные напитки.

Со своего места в одном из сегментов гигантского полукруга я смотрел на сцену, устроенную между двумя сломанными арками того, что называлось calidarium. Эти темные груды кирпича выглядели трагически. Они могли бы быть плодом воображения Эдгара Алана По или одной из гравюр тюремного цикла Пиранези. Мне показалось, что древние руины не хотят возвращаться к жизни. Они покончили с людьми навсегда. Они заслужили забвение и общество разве что летучих мышей и сов, да еще, может быть, поэтов. Они не возражали бы против Шелли, но Верди — это слишком! Уж очень ярким был контраст между мертвым гигантом и нашими живыми, полными ожидания лицами.

Зажегся свет, и я увидел египетский храм потрясающих пропорций. Казалось, что он очень далеко от нас. Человеческие голоса, даже голоса итальянских теноров и сопрано, конечно же, невозможно будет услышать на таком расстоянии… Но они были слышны! Оркестр играл прекрасно, и певцы были великолепны. Массовые сцены стали настоящим триумфом. По сцене промаршировала целая армия, а потом появился Радамес в колеснице, запряженной великолепной квадригой. Я был так рад, что увидел настоящую квадригу, да еще в самом Риме!

Жрицы совершали свои торжественные обряды над гробницей; внизу Радамес и Аида со слезами прощались друг с другом. Потом свет погас, и мы увидели очертания развалин под звездами.

Не поймав такси, я пошел пешком. Часы пробили полночь, когда я добрался до Колизея. Вокруг не было ни души, я оказался с этим монстром один на один, и впервые почувствовал некий пафос в этой многоярусной глыбе. Сейчас, ночью, мне показалось, что вся былая жестокость наконец испарилась из него. Время, как говорят итальянцы, справедливо.

12

Рим любит заливать свои памятники светом, так что обелиски, дворцы, Колизей, Форум — все это, как только сгущается мрак, приобретает жесткие, четкие очертания. Этот театральный эффект несколько навязчив. Вероятно, немало людей, подобно мне, предпочитают видеть руины при лунном свете. Треви, освещенный прожекторами, с шумной толпой на переднем плане, со вспышками фотоаппаратов, — не самое приятное из воспоминаний, да и Форум тоже, когда несколько его передних колонн ярко освещены.

Однако есть одно место в Риме, которому освещение субботнего вечера сообщает особое очарование. Это Пьяцца дель Кампидольо на Капитолии. Вы поднимаетесь по ступеням с одной стороны площади и видите три здания, составляющие остальную ее часть, и Марк Аврелий едет прямо на вас из центра площади, а голубоватый свет освещает колонны, пилястры, и белые статуи на крышах. И вам кажется, что вы ступили на сцену какого-то грандиозного театра Палладио. В любой момент сюда может ворваться с хохотом и щебетом толпа в масках, как с картин Пьетро Лонги, и тут же скрыться за углом в вихре черных одежд и блеске красных каблуков. Вам может показаться, что вы видите перед собой мечту Возрождения, идеальную и совершенную, дочиста отмытую от всяческих грехов.

Был жаркий вечер, солнце село, когда мне впервые довелось постоять в этом волшебном свете. Я подумал, что, возможно, здесь-то и спит дух Рима, под звуки капающей воды, в сиянии театральной луны. Рим, вода и тишина. По обе стороны площади — музеи, освещенные как будто для бала или приема. Жалюзи подняты, окна открыты из-за жары, и стоишь на площади рядом с Марком Аврелием, глядя на золоченые потолки и сияющие фрески одного здания, пока в здании напротив мраморные фавны и кентавры, кажется, вот-вот повернутся к тебе и заиграют на своих свирелях.