Александру Ефимовичу Циммерману Айван позвонил из Москвы, когда Макс и Лариса заканчивали первый курс, каждый на своем факультете. Он и до этого иногда звонил ему, не забывая учителя, но частыми эти звонки никогда не были. Лариса в это время была дома, но разговор почти не слышала и сути не ухватила. Удивилась лишь, что длился он больше часа. С кем и о чем разговаривал отец, ей так и не сказали, но на следующий день, ближе к вечеру, когда, отцеловавшись с Максом, она вернулась домой, то обнаружила в поведении родителей необычное оживление. Ситуация, однако, прояснилась для нее через три дня, когда они решились на разговор с дочерью.

— Такое дело, Ларик, — начал отец, — в Москву нам надо с мамой. И надолго, вероятнее всего.

— В Москву? — удивилась дочь. — Надолго? Ты о чем говоришь, папа?

— Я вот о чем, девочка моя…

И он стал говорить ей о том, что получил предложение, от которого отказаться невозможно, то есть совершенно невозможно. Во-первых, потому что это большие деньги, то есть очень большие, в смысле огромные просто. Во-вторых, потому что предложение это исходит от Айвана Лурье. Ларик продолжала смотреть на папу умными глазами и ждать, пока тот вырулит на прямую трассу внятного рассказа. В-третьих, выяснилось, что это не только деньги, но и научная работа, хотя опять же за деньги, другие уже, отдельные от тех, первых и очень больших. Вот.

— Ясно, — приняла объяснение Лариса, — а что мне за это будет, dad?

— Тебе будет отдельный родительский дом на все время нашего отсутствия, увеличенное в разумных пределах финансовое содержание в местной валюте, свобода личности, гарантированная американской конституцией, и отцовское благословение в совершении глупостей, — разъяснил свою позицию отец. — Правда, что касается последнего пункта, то он не согласован с мамой, но, я полагаю, это может коснуться лишь одного участника твоего сомнительного будущего. Я не ошибаюсь?

— Нет, daddy, — быстро согласилась дочь, которая вообще быстро соображала и по менее значимым поводам, — ты не ошибаешься, ты прав, как всегда. Ты и мама.

Одним словом, московский призыв Айвана семейством Циммерман был услышан, и Александр Ефимович с супругой, выправив визы, прибыли на место будущего контракта в самом конце мая. Раньше не получилось, не мог Александр Ефимович не довести очередной математический класс до выпуска, никак нельзя было взять и разом оборвать работу в школе, хотя Айван настаивал на скором сроке приезда и очень просил с ним не затягивать. По всем делам «Мамонта» он не мог уже обойтись без надежной правой руки, но руки такой среди окружения его не находилось. Были, конечно, толковые сотрудники, встречались и очень опытные, и даже совсем головастые, но ни один из них, когда Айван пытался завести очередной математический диспут применительно к ценным бумагам, да и просто деньгам, не схватывал сути, на которую опирался юный босс, — тому же никак не удавалось подобрать нужный ключик. Главный бухгалтер, выходя из председательского кабинета, разводил руками, прищелкивал языком и шел исполнять дальше вполне традиционные обманные функции, не требующие специальных навыков в области виртуальных знаний, хватало и обычных приемов, и налаженных хитростей. Но дела тем не менее продолжали идти в гору.

Циммерману Айван дал на вживание в старую новую жизнь неделю. Дмитрий Валентинович, организовавший к тому времени для супругов элитную стосорокаметровую квартиру на пешеходном Арбате, резво занялся восстановлением их бывшего российского гражданства, и это тоже не оказалось делом сложным, тоже семечки получились просто при его деловом подходе и хозяйственной умелости. Ну а через назначенную неделю бывший наставник по преодолению фундаментальных математических переулков, поражаясь тому, что удалось за это время увидеть в этом неизвестном ему городе, вышел на работу в «Мамонт» в качестве научного эксперта-консультанта с окладом вице-президента корпорации. Еще через месяц, завершив ознакомительную пробежку по делам корпорации, новый сотрудник, переходя с русского на английский и обратно, излагал бывшему ученику собственные соображения в деле дальнейшего упрочения «слонового» монумента. Со стороны это могло походить на разговор двух неагрессивных чокнутых, но к этому времени Дмитрий Валентинович уже точно знал, что к сумасшествию это не имеет ни малейшего отношения, и искренне огорчался, что переводу на человеческий язык магнитная запись этого разговора не подлежит, как он ни старался вникнуть в нее сам и как ни трудились над смысловой расшифровкой ее специально обученные люди.

«Поговорить бы с Арнольдом этим, про какого они меж собой толкуют, напрямую пообщаться, — подумал первый заместитель, — встречу бы с ним организовать за бабки — в чем там хитрость их главная, хаосов этих…»

К середине лета Макс окончательно перебрался к Циммерманам. И до этого он нередко оставался у Ларисы, после того, разумеется, как уехали ее родители. Но, проснувшись однажды рядом с ней, он неожиданно вспомнил, что после обеда непременно должен заскочить к Марку Самуиловичу и забрать CD-плеер. Именно так и подумал: не к себе домой заскочить, а в дом к Лурье, к дяде Марку. Что он и сделал, но кроме плеера захватил и все остальное, от штанов до фотографий.

— Спасибо за все, дядя Марк, — поблагодарил он Марка Самуиловича на другой день, — я теперь у Ларисы поживу, мы решили, так лучше будет для нас, и для вас удобней тоже. Не получается у нас с ней больше друг от друга по отдельности. Я лучше звонить вам буду и рассказывать как и чего. И Ирине Леонидовне тоже позвоню и тоже скажу, ладно?

— Ну конечно, — ответил Марк Самуилович, не зная, как к этому относиться, — удачи тебе, сынок.

Он и правда не знал, что для него это означает теперь. За все прошедшее с момента Иркиного отъезда время роман его с Клэр не угас и даже не потерял прежней силы. Поменялись лишь правила игры и порядок их отношений, полностью перенесший почти ежедневные встречи на ее территорию. Было в этом и неудобство, но связанное не только с удаленностью студийного апартамента Клэр от центра города, а еще в силу иной причины. Никогда после того, что случилось в семье Лурье, Марик не оставался у Клэр на ночь, всегда возвращался домой. И не из-за того, что там его ждал Макс, — Макса самого теперь можно было застать не часто, даже по ночам, а потому, что чувствовал — так надо: позвонит Ирка, а его нет, он не дома, он спит в чужой постели, и его обнимает совсем другая женщина, совсем ему не жена, и он тоже обнимает ее и говорит ей что-то на чужом языке: другого она не знает и не знала никогда, и поэтому не улыбнется так его шутке никогда, как улыбнулась бы Ирка, а улыбнется по-другому и засмеется тоже по-другому, и след оставит на стакане другой от других губ, и пахнуть подушка будет иначе, когда она утром уйдет в душ, а он отбросит одеяло, раскинет в стороны руки и переложит голову на ее место, смятое ее головой, в ту самую ямку, которую еще недавно грела ее смуглая щека. И снова знал он, что Ирка тоже про это знает, про все это, и чувствует, что больно ему от этого, но и хорошо тоже, очень хорошо, раз это хорошее сумело вытеснить собой самое лучшее, что было в их жизни — прошлое, — но не растерять и не забыть, и смогло заставить страдать и метаться, но не объяснить и даже не приблизить к пониманию — что же делать им всем с самими собою, в конце концов, как всем им с самими собою быть…