А случилось то, что не могло не случиться, особенно если вникнуть в огневые свидетельства, уцелевшие на пожаре во дворе мамонтовского дома Ванюхиных, что из любопытства выковырял Петюха из тлеющих головешек. Но не нашелся такой вникатель в нужный момент, поэтому девочка, родившаяся у Милочки с Айваном в положенный природой срок, ничем, к несчастью, от сводной сестры не отличалась, если иметь в виду характер родившегося вместе с ней ужасного заболевания. Разве что более серьезной формой того же самого. Второй — на этот раз — стадией, к имбецильности ближе, к такому вот типу слабоумия. Это и случилось. И этот удар оказался уже настоящим, серьезнее тех обоих: с маленькой Нинулей и истории с Мариком. Со всего возможного размаха садануло, всех затронуло в непростой и так семейной паутине, всех без исключения.

Ирина Леонидовна снова была в ужасе. Торьку она на время перетащила к матери в соседний подъезд, потому что не могла собраться с мыслями и постоянно теряла нить в окружающем пространстве: слишком сильно добавил удар этот ко всем прочим навалившимся бедам, с которыми и так приходилось справляться в одиночку, слишком нечестно, слишком не за что. Марику удрученный Айван по просьбе матери позвонил в тот же день и сообщил, чтобы не оставлять страшную новость на потом и не перекладывать это на плечи матери. Что там Марик сказал и что при этом чувствовал, она была не в курсе. Знала только, что звонил он ей в этот день неоднократно и что телефон она не брала, потому что уверена была, что это он. Не желала такой ценой идти на вынужденное сближение, путем раздела горя на двоих, не хотела ТАК Марику помочь вернуть себя, если он вдруг это решил. И снова чувствовала, что знает он о том, что слышит она звонки его эти, но отвечать не хочет, потому что знает, кто звонит.

И началось все по кругу, по новому, по недавно начатому и продолжаемому вовсю, а теперь еще и по двойному, совсем уже неразрывному. Как ни странно, Милочка держалась молодцом. Огорчения она не скрывала, но внутренне была к повороту такому приготовлена загодя, хотя и на другое тоже надеялась, ну, а переживала теперь больше по семейному долгу, по материнской обязанности, нежели по истинному чувству. Полине Ивановне про вторую девочку намекнули, дали понять, что не все вроде в порядке по здоровью, но это временно, результат легкой родовой травмы, нужно меры разные предпринять, а там будет видно дальше. Милочка сначала сказала по телефону, а потом Ирина Леонидовна съездила, Нину как бы проведать, и упомянула заодно про новорожденную. Про маленькую Ниночку снова решили не открывать, чтобы перегруз не получился, да и неясно пока там — вдруг и вправду выправится. «Почему, — подумала Ира, — меня никто не жалеет, а только все используют в собственных трудностях? Или я сама такая дура, что меня к неприятностям прибивает и на берег никак не выбросит?» А потом поняла, что с морга началось все, полоса невезучая, когда отца Марикова схоронили и Макса там встретили. Не надо было тогда Ваньке приезжать сюда, сидел бы в Техасе и математику изучал, как все нормальные люди, в смысле, как все ненормальные, как гении все математические. И отец его тоже сказал: «Давай Ваньку в Москву прокатим, он уже забыл, наверное, откуда родом». Прокатили… И деньги эти ванюхинские не нужны никакие, к чертовой матери, и сами они вместе с ними и их больными детьми! Но тряхнула головой и сбросила тут же накатившую ненависть, поняла, что запуталась в собственном бессилии. Марика назвала «отцом его» — назвала и не заметила уже как, Ванюхины — ни при чем, нет на них вины никакой, сами страдальцы из-за Нины и погибшего отца, дети их — и наши тоже, а теперь уж и вовсе наши, вместе в одной лодочке плывем, качаемся, но плывем и дальше плыть теперь придется, да и деньги ванюхинские совсем в общей жизни не помеха, а, наоборот, надежда, может быть…

А тут еще Петр со службы пожарной вернулся, и только тогда догадалась Ирина, что живет он здесь теперь постоянно, а это значит, забота его о женщинах самая что ни на есть настоящая и постоянная: за старухой и за безумной женщиной. И так хорошо он с ней поздоровался, и уважительно и с радостью, с настоящей мужской приветливостью, что стало ей стыдно опять за гадкую пену свою, за раздирающие внутренности сомнения, за отвратительный свой нелюдской список, и вместо приветствия ответного расплакалась Ирина Леонидовна, ничуть уже плача своего не стесняясь, потому что поняла, что стесняться ей здесь больше некого, и не любить — тоже некого, и еще потому, что накопилось за все это время много чего, собралось и между собой перемешалось: и обида, и боль, и отчаяние, и нехорошая злоба, и жалость к себе самой, и ненависть к той смуглой на лестнице — много, в общем, чего…

О том, как на самом деле перенес случившееся Айван Лурье, досконально не знал никто, включая Милочку, маму и все остальное малочисленное окружение его в Москве. Собственно, оставались из реально приближенных к жизни людей лишь бабка и дед Заблудовские, Дмитрий Валентинович да Полина Ивановна. Первых взяла на себя мать по уговору с сыном. Когда собаку оставляла, наплела что-то невразумительное про непростые роды и инфекционное воздействие на плод с возможным осложнением в будущем, но только в случае, если не принять необходимых мер сразу, а они принимаются, и поэтому все идет по плану, хотя планы эти еще не до конца врачами определены.

— Рахит, что ли? — в ужасе всплеснула руками Фабриция Львовна, готовясь сразу к самому худшему.

— Никакой это не рахит, мама, успокойся, — с трудом сдержавшись, вынужденно соврала Ирина. Но соврала лишь отчасти — рахита у девочки не было на самом деле, все было гораздо хуже и беспросветней. Но зато после ее ответа мама действительно успокоилась, переключилась на Торьку и, когда удавалось заловить, на внука Ивана, чтобы тоже было кого с настырной любовью подолбать. Брала таким способом реванш у Самуила Ароныча за прошлую Ванькину к нему близость, по детским еще годам.

Дмитрий Валентинович отнесся к случившемуся со всей серьезностью и, как обычно, моментально перевел проблему в практическое русло. Сразу вокруг забегали и засуетились нужные люди, осмотр за осмотром, консилиум, повторный диагноз, такой же неутешительный, и выводы: делается все необходимое, отслеживается любое изменение в любом направлении, но случай классический — генетическая хромосомная аномалия, так что выводы, сами понимаете. Айван понимал, но с теорией его расходилось на этот раз, потому что ситуации касалась она не той своей стороной, не той частью спасительного хаоса, явное наблюдалось выпадение из пусть и не существующих правил.

Сарой в честь бабушки по линии Лурье дочь назвали по предложению Айвана. Сарой Ивановной Лурье. Ирка покачала головой, но возразить не посмела: слишком сильной, даже сейчас, оставалась семейная легенда о медсестре Саре, боевой подруге танкового истребителя Самуила Лурье, старлея, а к концу войны — капитана.

«Хоть Сара, хоть Рахиль, хоть Маруся, — подумала она в ярости, — делать что будем, скажите лучше, делать-то что?»

Милочке снова было все равно насчет имени, она опять была согласна. Когда ребенка привезли и вокруг все забегали, так получилось, что в суете послеродовой оказалась она немного в стороне от второго ребенка, а руководить медицинской круговертью лучше всех у свекрови получалось, у Ирины Леонидовны. На какое-то время, пока сама после родов восстанавливалась, Милочка даже собственное недоверие к ней под сомнение поставила, слишком свекровь душевно и горестно за внучку отчаивалась, в глазах мокро постоянно, но контроль за обеими девочками держала железный, за Сарой и за Ниночкой заодно, потому что сильно к ней привыкла и много чего, как надо делать, знала. Так и пошло дальше; штаб по спасению детей: во главе штаба — Ирина Леонидовна, основной реализатор стратегических задач — Дмитрий Валентинович, моральная поддержка, не говоря уж о финансовом обеспечении, — муж, Айван Лурье, заокеанская группа скандирования — племянник Максим Ванюхин и свекор Марк Самуилович, тактика и семейные перспективы — она самолично, мать детей, Людмила Лурье. Но к непосредственной работе штаба обязанности Милочкины примыкали, получалось, не главной стороной, а лишь занимали боковую нишу, высвободив тем самым другую, порядком подзабытую, но все больше и больше желающую о себе напомнить, все настойчивей и неукротимей, — ту, в которую загонял ее слабый ноющий зов, сочащийся из середины пищевода, постепенно переходя в постоянной и зрелой силы призыв.