– …ять тысясь… десясь… ятьдесяс!!! – почувствовав, что названная им сумма горца не зацепила, начал перечислять монах. – Еси’ало ятьдесяс, я готоф сафласись… э-э-э… тфести!!!

Хейсар поскреб пальцами подбородок и посмотрел куда-то за спину Ансельму:

– Кобб?

– Да, ашер?

– Кол для его преподобия уже готов?

– Еще нет! Только-только заканчиваю стругать дрын для брата Рона…

– А во-он те для кого?

– Первый – для брата Юшара, за ним – для Корвена и Сэнно, а тот, у переметных сумок, – для Дайтера…

«Они выкрали не только меня, но и обоих иерархов с главой Недремлющего Ока и его помощниками?!» – потрясенно подумал Ансельм и тут же услышал душераздирающий хруст, а за ним – истошный крик брата Натраза:

– Не-е-ет!!!

Пальцы Крыла Бури тут же вцепились во второе веко и оттянули его на себя:

– Отрежу и это, а то ненароком упустишь какие-нибудь подробности. Потом усажу поудобнее…

– На кол? – хохотнули из темноты.

– Нет… – холодно улыбнулся хейсар. – На кол он сядет последним…

Седьмой день третьей десятины третьего травника

…Ненавижу просыпаться. И чем дальше – тем сильнее. Ибо, покидая чертоги Хэль, я каждый раз оставляю сердце и душу с теми, кого люблю больше жизни. Ведь там, с ними, я живу: сижу на ложе рядом с мамой и млею от счастья, когда она улыбается или теребит мои волосы; невесть в который раз подряд дарю Ларке огненно-рыжие варежки и на некоторое время теряю дар речи от нежности, видя слезы в ее глазах; ловлю взгляды Мэй и растворяюсь в Истинной Половинке, ниспосланной мне Богами. А тут – всего лишь существую: просыпаясь поутру, бездумно вталкиваю в себя полоску-другую вяленого мяса, седлаю коня, купленного в Голоне, выезжаю на дорогу, ведущую к Храму, весь день, с раннего утра и до позднего вечера, провожу в пути, невидящим взглядом глядя перед собой, а к концу дня, когда дорога погружается в ночную тьму, а измученное животное валится с ног, так же бездумно ищу, где бы переночевать.

Там, в чертогах Хэль, мне хорошо и спокойно. Настолько, что, будь моя воля, я бы остался в них навсегда. Увы, мгновения счастья, каждую ночь даруемые Богиней снов, рано или поздно заканчиваются: на постоялых дворах меня будит петушиное кукареканье, визг забиваемой к завтраку живности или гомон встающих ни свет ни заря поваров, а в лесу или в поле мешает спать щебет птиц, лучи восходящего солнца или непогода. Поэтому, бодрствуя, я пребываю в омерзительном настроении. И отпугиваю своим видом даже бездомных собак…

…Услышав теньканье пересмешника, раздавшееся чуть ли не над самой головой, я с трудом продрал глаза, слипшиеся от гноя, уставился на светлеющее небо, просвечивающее сквозь переплетение ветвей над головой, и мысленно поблагодарил Хэль, подарившую мне возможность увидеть жену хотя бы во сне.

Богиня услышала: в воспаленное лицо пахнуло порывом прохладного ветерка, затем в кроне дерева, под которым я лежал, мелькнула рыжая молния, а мне на грудь мягко опустился зеленый и полный жизни лист.

Я осторожно взял его за черенок, поднес к лицу, вгляделся в сеточку прожилок и, не увидев в них ничего необычного, непонимающе посмотрел вверх.

Как ни странно, моя непонятливость была воспринята без раздражения – бельчонок, с опаской поглядывавший в мою сторону, спустился вниз по стволу, на миг остановился в локте от земли и, спрыгнув в кучу прошлогодней листвы, вдруг рванул через поляну. Вернее, попытался: ему наперерез метнулась темно-коричневая тень, и несчастное животное забилось в когтях куницы.

«Ушли. И лист, и бельчонок…» – угрюмо подумал я, попытался понять, что общего у этих двух показанных мне событий, задумчиво уставился в заросли, в которых скрылся удачливый охотник, и схватился за левое подреберье, которое заныло так, как будто в него всадили добела раскаленный железный прут: нити жизней и листка, и бельчонка были оборваны! Кем-то другим!! А Мэй УШЛА САМА!!!

«Жизнь – это испытание, дарованное Богом-Отцом… – услужливо напомнила память. – Души, наполненные истинным Светом, проходят его быстро и получают самый великий дар из тех, которыми могут одарить Боги, – Посмертие…»

«Не-е-ет!!! – мысленно взвыло рвущееся от боли сердце, но голоса памяти не заглушила… – А души тех, кто отказался от этого испытания и, тем самым, вступил на Путь в Бездну Неверия, низвергаются в первозданный мрак…»

Отчаяние, которое я ощутил, поняв, что уже никогда не увижу Мэй, вымораживало душу целую Вечность – до тех пор, пока со стороны дороги не послышался еле слышный звук шагов, а за ним – встревоженный голос десятника Гатранов:

– С тобой все в порядке, баас’анэ’ори?[220]

Я даже не пошевелился. А зря – хейсар, вместе со своими воинами упавший мне на след еще на Роммском тракте и сообщивший, что у них есть приказ сопровождать меня до храма Двуликого, в мгновение ока оказался рядом и прижал пальцы к моей яремной вене.

Пришлось открыть глаза и посмотреть на него.

– Силы твоей деснице и остроты взору, ашер! – убрав руку, торопливо поздоровался хейсар. – Мы забеспокоились – уже полдень, а ты все еще не в пути…

«Полдень?» – равнодушно подумал я и закрыл глаза – вставать, собираться и куда-то ехать не было ни сил, ни желания.

– Тебя лихорадит из-за ожогов? – не дождавшись моего ответа, робко спросил десятник. – Может, послать кого-нибудь за лекарем?

– Не надо… – буркнул я и попытался вспомнить сон, прерванный теньканьем пересмешника.

Вспомнил. Обрывок. Тот, в котором Мэй сидела на краю стола, болтала ногами и с наслаждением слизывала мед с куска сот, искрящегося в свете мерной свечи.

Вгляделся в ее счастливое лицо и угрюмо вздохнул: в нашем общем прошлом не было ни сидения на столе, ни болтания ногами, ни медовых сот. А в будущем… будущее у нас отняли…

– Может, поешь? Мы тут прикупи…

– Спасибо… – отрицательно мотнув головой, буркнул я и взглядом показал на опушку.

Видимо, получилось слишком злобно, так как Гатран потемнел лицом и принялся извиняться:

– Прости, что прервали твои размышления. Мы просто беспокоились. И хотели помочь…

«Мне уже ничем не поможешь…» – мрачно подумал я и… вдруг оказался на ногах:

– Нужны деньги. Желтков десять. Наберете?

Хейсар среагировал на мой прыжок с места, как настоящий воин – сначала разорвал дистанцию и выхватил Волчьи Клыки, затем сместился в сторону, чтобы уйти от возможной атаки, и только потом сообразил, что я ему сказал. Улыбнулся, убрал клинки, снял с пояса кошель и протянул его мне: