Булочку надо было съесть, и я села на скамейку. Трамваи приходили и уходили, а я вгрызалась в восхитительный мягкий завиток, наслаждаясь каждым кусочком, – пока не вспомнила, что забыла про салфетки. Обе руки были перемазаны глазурью. И лицо тоже. В одном из карманов моего жилета лежал носовой платок. Я, словно хирург, подняла руки и попросила какую-то даму: «Пожалуйста, расстегните вот эту молнию». В кармане, который она открыла, была только книжка про Антарктиду. Я ее взяла и вытерла об ее чистые страницы руки и лицо.

Пришел трамвай. Двери открылись, и я села. Посмотрела на книжку, которую теперь держала на коленях. Это было «Самое ужасное путешествие» Эпсли Черри-Гаррарда. Он – один из немногих выживших в той злосчастной экспедиции, когда капитан Скотт пытался достичь Южного полюса. На задней обложке я прочла: «Люди не приезжают в Антарктиду. Антарктида их призывает».

Мы въехали в главный терминал. Я не сошла. Я отправилась в Антарктиду.

Конечно, вы первым делом проверили круизную компанию. Там вам сказали, что я села на корабль и, следовательно, со мной все в порядке. Дополнительный плюс: как только мы отплыли, связаться со мной стало невозможно. Нам с папой как воздух нужен был трехнедельный тайм-аут.

Как только я поднялась на борт «Аллегры» (до сих пор удивляюсь, что меня в последнюю минуту не забрала полиция), со мной поздоровался биолог. Я спросила, как у него дела.

– Нормально, – сказал он. – Только б до льда поскорее добраться.

– Но вы ведь только что оттуда?

– Уже три дня, – с тоской произнес он.

Я не поняла, о чем он. Это же лед. Что там любить?

Но вскоре я это узнала. Двое суток наигнуснейшей морской болезни – и я проснулась в Антарктиде. В окно каюты был виден айсберг – втрое выше корабля и вдвое шире. Я влюбилась с первого взгляда. Объявили, что можно поплавать на каяке. Я закуталась и прибежала раньше всех. Мне нужно было причаститься Льдом.

Лед. Психоделический, как застывшие симфонии и воплощенное бессознательное. Он хлещет своим синим цветом. (Снег белый, а лед синий. Ты должна знать, почему он синий, Би, ты знаешь про такие вещи, но я понятия не имела.) Тут мало снега, потому что Антарктида – пустыня. Если ты видишь айсберг, знай: ему десятки миллионов лет и он отпочковался от ледника. Вот чем хороша жизнь: сегодня ты сдала русским хакерам свой номер социального обеспечения, а через две недели употребляешь слово «отпочковаться» по отношению к неживому предмету. Я их видела сотни. Ледяные соборы, стертые, как соляные камни. Обломки кораблекрушений, отполированные, как ватиканские мраморные ступени. Представь Метрополитен-оперу, поставленную вверх тормашками и испещренную оспинами, или ангар, украшенный резьбой Луизы Невельсон. Тридцатиэтажные здания с физически невозможными изгибами, словно пришедшие с Всемирной выставки. Белые, да, но и синие тоже, всех оттенков синего, какие найдутся на цветовом круге: глубокого синего, как морской китель, яростно-голубого, как неоновая реклама, ярко-синего, как полосы на тельняшке, зеленовато-голубого, как куртка кролика Питера, – такие вот ледяные чудища бороздят зловещую черноту.

Есть какое-то невыразимое благородство в их древности, их размерах, их бессмысленности и в том, насколько они уверены в своем праве на существование. Каждый новый айсберг наполнял меня грустью и изумлением. Заметь, не мыслями о грусти и изумлении, потому что мысли должен кто-то думать, а моя голова была воздушным шариком и думать была не способна. Я не думала о папе, не думала о тебе и, что самое удивительное, о себе тоже не думала.

Так действует героин (наверное), и я пыталась растянуть этот эффект сколько могла.

Даже простейшее человеческое общение отбрасывало меня назад к прежним мыслям. Так что я сходила с корабля первой и возвращалась последней. Я только плавала на лодке – моя нога так толком и не ступила на Белый континент. Я не поднимала головы, не выходила из комнаты и спала, но главное – я была. Никакой тахикардии, никаких мечущихся мыслей.

Как-то раз я гребла себе тихонечко и вдруг услышала голос из ниоткуда:

– Привет! Вы мне на помощь идете?

С таким же успехом меня можно было бы спросить, добрая я ведьма или злая. Все было точно как в кино: голос такой же бойкий, синий цвет – такой же интенсивный, а айсберг закручивался спиралью.

Со мной поздоровалась Бекки, гидробиолог. Она вышла на «зодиаке» брать образцы воды. На «Аллегре» Бекки дожидалась отправки на станцию Палмер, в научно-исследовательский центр, где, по ее словам, собиралась прожить несколько месяцев.

«Да вы шутите, – подумала я, – тут что, можно прямо вот жить?»

Я залезла в ее «зодиак» и стала записывать уровни фитопланктона. Бекки оказалась болтушкой. Она была замужем за подрядчиком, ее муж сидел дома в Огайо и вникал в программу под названием Quickie Architect[27](!), потому что хочет, чтобы его взяли в проект по демонтажу геодезического купола на Южном полюсе и замене его исследовательской станцией.

Что-о-о-о?

К этому моменту ты, конечно, уже узнала, что я сертифицированный гений. И не надо говорить, что я не рассказывала тебе о гранте Мак-Артура, потому что я рассказывала. Просто не напирала на то, насколько это круто. Сама посуди – какая мать захочет признаваться в том, что когда-то считалась самым многообещающим архитектором в стране, а теперь посвятила свой прославленный гений тому, чтобы художественно бранить водителей с номерами штата Айдахо?

Я знаю, знаю, как плохо для ребенка, пристегнутого на заднем сиденье, годами быть заложником маминого скачущего настроения. Я пыталась. Я давала себе слово больше никогда не говорить плохо о других водителях. А потом стояла и ждала, пока какой-нибудь минивэн не выедет с парковки. «Я ничего не буду говорить», – напоминала я себе. И тут с заднего сиденья раздавался писк:

– Я знаю, что ты хочешь сказать. Ты хочешь сказать, что она долбаная идиотка.

К чему я все это пишу? Наверно, к тому, что как мать я облажалась сотней разных способов. Я сказала сотней? Скорее, тысячью.

Так что сказала Бекки? Демонтаж купола? Что они с ним собираются сделать? Из чего построят новую станцию?

Какие материалы в принципе встречаются на Южном полюсе? Там разве есть что-то, кроме льда? У меня возник миллион вопросов. Я пригласила Бекки поужинать со мной. Она была такой серой мышкой с необъятной задницей и заискивала перед официантами с таким, знаешь, снобизмом: «Смотрите, как я вежлива с прислугой». Кажется, это характерно для Среднего Запада. После ужина она безапелляционно заявила, что вдарит по бару. Там мне удалось выжать из нее некоторые сведения, пока она расспрашивала бармена, сколько лет его «киндерам», оставшимся в Кашмире.

Рискуя стать как папа, который по двадцать раз объясняет то, что ты и так знаешь, скажу: Антарктида – самое сухое, холодное и ветреное место на планете. Средняя температура на Южном полюсе – минус 60, там дуют ураганные ветра, а расположен он на высоте десяти тысяч футов. Другими словами, первооткрывателям надо было не просто идти туда, а лезть по серьезным горам. (Заметка на полях: тут все делятся на амундсенитов, шеклтонистов и скоттианцев. Амундсен первым достиг полюса, но чтобы этого добиться, он кормил собак собаками, поэтому для полярных исследователей Амундсен – что-то вроде звезды футбола Майкла Вика: можешь его любить, но лучше об этом помалкивать, а не то оглянуться не успеешь, как уже споришь со сворой фанатиков. Шеклтон – это местный Чарльз Баркли[28], человек-легенда и все такое, но рядом с его именем невидимая сноска: «Так и не дошел до полюса», то есть не стал чемпионом мира. Понятия не имею, почему из меня лезут спортивные аналогии. Наконец, есть капитан Скотт, канонизированный за неудачу и до сего дня не совсем признанный, потому что отвратительно сходился с людьми. Как ты понимаешь, я голосую за него.) Южный полюс находится на движущемся ледовом щите. Каждый год официальный знак полюса переносят, потому что он порой сдвигается на сотню футов за год! Значит ли это, что мне придется построить ходячее иглу c ветровой электростанцией? Не исключено. Это меня не беспокоит. Для этого нам даны изобретательность и бессонница.