— А я вас хорошо слышу, Иван Кимович…

Господи, Ты услышал молитвы мои. Господи, он взял трубку! Я слышу, слышу его голос!

Голос любимого человека… слаще любой музыки в мире…

Я дрожала и тряслась, сгорбившись, дыша в трубку, наклонившись над ней, как над колыбелью, и тяжелая, как гиря, черная трубка столетней давности телефона в моей руке дрожала и тряслась тоже, и я земли не чуяла под собой от счастья — я слышу голос Ивана, он отвечает мне! А что дальше говорить — я и не знала…

— Але!.. Але!.. Надя, тебя вообще не слышно, куда ты пропала!..

Я прижимаю ладошку к груди. Маленькую, сухенькую, как у старушки, ладошку. Под ладонью — мое сердце. Оно как птица. Оно вот-вот выпрыгнет. Вылетит из клетки.

— Я здесь, здесь, Иван Кимович… Я вас слышу…

— Надя, прекрати называть меня по отчеству! Я что, папаша тебе?!.. Скажи, как там в Москве?.. Оттепель?.. Здесь такая жара стоит — хоть ложись и помирай!.. Але!..

Любимый голос перекрывает расстояния, уничтожает их. Минуты летят. Неумолимый счетчик отсчитывает их. Я заплачу из своего жалованья, что платит мне эта сучка, большую сумму. Все, все жалованье заплачу я за счастье слышать любимый голос. Так мне и надо. Я — без этого — жить не смогу.

— В Москве?.. В Москве собрались сносить гостиницу «Интурист»!.. А еще Монсеррат Кабалье приезжает, вместе с Хосе Каррерасом… А еще скинхеды побили много народу на Рижском рынке, очень много жертв, там снег был весь в крови… А еще… Еще…

«Еще я люблю вас», — хотелось выкрикнуть мне, вышептать в трубку, и я с трудом удержалась, чтобы это не вырвалось, не вылетело из груди.

— Ну все, Надюша, ты там, небось, на сто долларов наговорила!..

— Нет, нет, не бросайте трубку!.. — Дикий страх объял меня — оттого, что сейчас все закончится, что оборвется нить голоса, счастья. — Нет, я еще хотела вам сказать!..

Я судорожно придумывала, что бы сказать. Ничего не лезло в голову. Время безжалостно отщелкивало мгновения. «Я кажусь ему полной дурой», — в отчаянии подумала я. И тогда я крикнула в дырки трубки:

— Иван Кимович, запишите мой адрес! И мой телефон! Позвоните мне! И приезжайте ко мне! Пожалуйста! Когда прилетите в Москву! Только… только один! Без…

Я не могла вымолвить ее имя. Ее ненавистное имя.

— Без Марии?.. Один?.. К тебе домой?.. А что?..

— Я вам что-то важное скажу! И покажу!

«Ты скажешь ему: люблю. Ты покажешь ему себя. Без одежды. Жалкую. Тощую. Завитую на мелкие бигуди. С залысинами. С родинками на носу. С веснушками в пол-лица. Ты покажешь ему осколок человека. И скажешь: вот я, бери меня. Как бабушка моя говаривала: тоща да мала, кошке на ночь погрызть не хватит…»

— Покажешь?.. Але!.. Говори адрес!.. Записываю!..

Чудо. Немыслимое, невероятное чудо. Такого просто не может быть. Он — великий человек — записывает на клочке сиднейской газеты адрес, где я живу, козявка, мушка, голодный мышонок.

— Платформа Левобережная!.. Улица Библиотечная…

— Надя, ты что, не плачь!.. Ты что рыдаешь, ну это уж из рук вон, Надя!.. Прекрати рыдать!.. Я приеду к тебе, говорят тебе, приеду!.. Клянусь тебе!.. Только перестань плакать, хорошо?!..

— Хо… ро-шо…

— А Марии?!.. Марии ничего не надо передать?!.. Может быть, дать ей трубку, ты с ней сама поговоришь?..

— Ой, не надо, не надо, не надо!.. Пожалуйста, Иван Кимович, не надо!.. Все… до свиданья… я буду ждать вас…

Я уже не слышала, что он кричал мне на прощанье. Дикие, глухие рыданья, как налетевший ураган или землетрясение, трясли, сотрясали меня, все мое маленькое, неуклюжее, костлявое тело, мои руки-кочерги, мою спину-доску, мою голову — гнилой капустный кочан. От какого пьяного зэка, под какой колючей проволокой, в кустах полыни, родила меня мать там, на Белом море, что такая я уродина получилась?! Чьи грехи я тащу за собой, тащу волоком, как поморы через протоки к морю по весне лодки волокли?!

МАРИЯ

— Так танго не танцуют! Это не танго! Тем более не аргентинское! Здесь набор вполне определенных па! Я же тебе все уже показал! И не фантазируй, пожалуйста!

Выпад. Выгиб назад. Ступить назад носком, опуститься на пятку. Партнер поддерживает тебя под спину. И ты можешь выгнуться назад еще раз — так низко, как пожелаешь. Даже коснуться затылком пола. Это удобно, когда у тебя на затылке косы, и заплетены в корзиночку.

У меня на затылке косы, и они заплетены в черную корзиночку. И крепкая рука партнера — под спиной. И выгиб. Ребра вперед. Живот вперед. Живот втянуть. Колени чуть согнуть. Руку отвести в сторону, вбок, ладонь прямая, пальцы прямые, не крючить их, как птичьи когти, ни в коем случае.

Агент V25… Как тебя отгибали, выгибали, крутили… Там, на тех постелях, о которых Иван никогда, никогда не узнает… А что, если — давно знает?..

— Раз!.. Два!.. Трам, па-па, па-пам! Сюда!.. Назад!.. Назад, ниже, я тебе говорю! Ты что вся, как вареная макаронина?!

Иван и впрямь гнет меня как спагетти. Я подчиняюсь ему. В моей голове, как стремительные тропические рыбы в теплой лагуне, проносятся мысли. Они очень просты: нам надо обвенчаться в церкви, прежде чем шлепать дурацкие штампы в паспорта. Венчание — это настоящее. Штамп — это пошлые чернила. Когда нас обвенчают, я забуду Кима. Забуду этого старика. Забуду этого киллера. Забуду этого морщинистого бабника. Забуду этого…

«Я никогда не забуду тебя, возлюбленный мой. Ибо ты был и есть единственный возлюбленный мой; и другого у меня вовеки не будет, даже если горы сдвинутся, и моря зальют землю, и птицы погибнут на лету, и звезды почернеют в небе».

— Не ори на меня! Так?!

— Да! Так! Сколько раз тебе повторять! Так!

Он берет меня за руку и крутит вокруг себя, и я перебежками семеню, задрав потное лицо к потолку. Аргентинское танго, ты крепкий орешек. Ты не даешься мне. Там, в Аргентине, как и у нас в Испании, все время стоит такая жара, и кости танцоров размягчены жарой, и тела их умащены розовым маслом, и головы их затуманены сладким крепленым вином из старых просмоленных бочек, и женщины там не плачут от несчастной любви, а смеются, готовясь к карнавалу, шьют себе маски ягуаров и туканов, пираний и пум, разрисовывают себе тела яркими цветными красками и подвешивают к мочкам на цепочках золотые мандарины. Мы увидим карнавал! Я буду танцевать на аргентинском карнавале! И на моем плече будет сидеть ручная красная, как рубин, колибри! Или — лучше — ручной маленький павлин, и он будет то распускать, то складывать сине-золотой, зелено-изумрудный хвост, как веер…

«Ты пойдешь в свою шпионскую Школу, Мара, где ты училась проклятому ремеслу. И найдешь старого генерала. И пригласишь его на карнавал. Он старый, как Ким?.. Он старше Кима. Ненамного. На каких-нибудь пять, шесть лет. Ты погладишь погоны у него на генеральском мундире. Погладишь его морщины. И поплачешь у него на груди. Что ты мелешь сама себе, Мара, генерал же не мать тебе! Мама, мама, я сегодня же дам тебе в Мадрид телеграмму…»