Не хватало топлива. Все мерзли. В банях заламывали цены, как на черном рынке, за первый час купания: потом температура резко падала. Конторы едва отапливались, но служащие «не спешили уходить домой по вечерам, потому что многим почти нечем было заняться. В большинстве контор зимой хоть слабо, но все-таки топили, и людям хотелось оставаться в тепле как можно дольше». В одну такую неблагополучную зиму железнодорожные чиновники объявили, что временно заглушат паровозные свистки, чтобы сэкономить уголь.

А главное, не хватало еды. Поэтому горожане еще до рассвета влезали в битком набитые поезда, чтобы в деревне обменять вещи на рис. Ходили слухи, будто крестьянские дома забиты деньгами. А еще люди ходили на дешевые стихийные рынки, которые выросли, как грибы, возле железнодорожных станций в Токио: там, под открытым небом и равнодушными взглядами солдат, можно было купить, продать или обменять что угодно. На рынке возле станции Уэно был Американский переулок, где торговали товарами, присвоенными или выменянными у оккупационных войск. Особенно ценились армейские одеяла. «Как деревья сбрасывают листья, так японцы сбрасывали свои кимоно, одно за другим, и продавали их, чтобы купить еду. Они даже придумали ироничное название своему злополучному существованию: такеноко — по имени бамбукового ростка, который сбрасывает с себя шелуху слой за слоем». В ту пору лишений у всех на устах была фраза: сиката-га най. Она означает приблизительно: «Ничего не поделаешь» (с подтекстом: ну и не жалуйся).

Многие из американских товаров — мясные консервы «Спам», крекеры «Риц» и сигареты «Лаки страйк» — поставляли на черный рынок панпан — «жалкое племя гарпий… девицы, готовые гулять с солдатами за еду… Днем они прохаживались в дешевых нарядных платьях из гарнизонных лавок, громко разговаривая и смеясь, почти непременно жуя резинку, или вызывали злость у голодных горожан в поездах или в автобусах, демонстрируя свое неправедно добытое добро».

Велось множество споров об этих девушках и о том, что они значат для Японии. Американские военные поначалу вызывали такой страх, что в поведении панпан видели своего рода самопожертвование, благодаря которому большинству японок удавалось уберечь свою честь. К этому прибавлялся ужас при виде их напомаженных губ, их одежды и манеры прилюдно целоваться. Эти поцелуи на улице сделались символом освобождения от старых обычаев, которое принесла с собой оккупация.

Появились и бары для геев. Юкио Мисима в своем романе «Запретные удовольствия», по которому в начале 50-x годов сняли сериал, называет их «гей-пати». Слово «гей» было написано у него латиницей. Это говорит о том, что тогда это слово было уже в ходу. Популярным у геев местом был парк Хибия. Здесь в качестве гида я могу положиться только на ненадежного Мисиму: «Юити вошел в мутный, липкий свет туалета и увидел ‘офис’, называемый так в среде посвященных. (В Токио таких важных мест было несколько.) Происходящая здесь молчаливая официальная процедура основывалась на подмигиваниях вместо документов, едва уловимых жестах вместо печатей, зашифрованных сообщениях вместо телефонов»[78].

Молодым необходимо было проявлять предприимчивость. Это поколение называли словцом апурэ — от aprèsguerre, послевоенное. Апурэ — это «студент колледжа, который посещает танцзалы, сдает экзамены, нанимая вместо себя доверенное лицо, и, скорее всего, зарабатывает деньги каким-нибудь нетрадиционным способом». Главным для этой молодежи были именно нетрадиционные заработки, потому что они стремились к американским стандартам жизни. Им удалось разрушить традиции, определявшие отношения к работе. «После войны опоздания стали нормой», — писал один японец, рассуждая об апурэ. Они могли опаздывать на работу, мошенничать на экзаменах, а еще их называли жуликами, которые способны сделать деньги из ничего. Они носили гавайские рубашки, нейлоновые пояса или даже башмаки на каучуковой подошве: «три священных сокровища», как их иронично окрестили, намекая на символы императорской власти. В первые послевоенные годы появилось море журналов для молодежи, публиковавших статьи вроде «Как скопить миллион йен» или «Как стать миллионером с нуля».

Летом 1948 года в Токио хитом была песня «Токийское буги-вуги». Она доносилась из уличных громкоговорителей и из ночных клубов: «Токио буги-вуги / Ритм уки-уки / Кокоро зуки-зуки / Ваку-ваку». Это начало касутори, низкопробной поп-культуры, — утверждала пресса, она еще захлестнет нас с головой. Это вульгарная и наглая, гедонистическая, не ведающая границ стихия.

Торговля выплескивается на улицы. На улице попрошайничают ветераны в белом, отстегнув и выставив вперед свои жестяные протезы вместе со списком кампаний, в которых им довелось повоевать. Всюду слоняются дети, которых война оставила сиротами. Они рассказывают, что их родители умерли от тифа в Маньчжурии, они попрошайничают, воруют, живут беспризорниками. Школьники клянчат у американцев чокоретто, сигареты, или повторяют фразы с первой страницы разговорника: «Спасибо! Спасибо огромное! Как поживаете?» Точнее, они произносят их так, как запомнили, в фонетической передаче: «Сан кью! Сан кью офури! Хау дей ду?»[79]

Доносится шум из салонов для игры в пачинко, этот какофонический гул от маленьких металлических шариков, рикошетом стукающихся о стенки автоматов. На шиллинг можно купить двадцать пять таких шариков и, при определенных навыках, несколько часов скармливать их автомату, сидя под светом длинных ламп. Выигранные призы — сигареты, бритвенные лезвия, мыло и консервы — можно выменять у владельца игрового салона на очередную порцию шариков, еще несколько часов самозабвенной игры.

Уличная жизнь — это и валяющиеся на тротуаре перед баром пьяные клерки в черных костюмах, узких галстуках и шерстяных блузах. Люди мочатся прямо на улицах, плюют под ноги. Кто-то отпускает замечания по поводу твоего роста, твоего цвета волос. Вослед летит: «Гайдзин, гайдзин» — «Иностранец, иностранец». Существует и другая токийская жизнь: слепые массажисты, плетельщики татами, продавцы маринованных овощей, старухи-калеки, монахи. А еще — уличные торговцы, продающие свинину с перцем на шпажках, охристого цвета чай, жирные сладости из каштана, соленую рыбу и закуски из морских водорослей, и витающие в воздухе запахи рыбы, пекущейся на угольных жаровнях. Уличная жизнь — это постоянные приставания мальчишек-чистильщиков обуви, цветочных торговцев, странствующих художников, зазывал из баров, это многоголосье запахов и шумов.

Если ты иностранец, тебе не позволяется вступать с местными в неформальные отношения — «брататься» с ними. Тебе не позволяется входить в дома японцев или в японские рестораны. Но на улице ты сливаешься с толпой, становишься частью этого шумного, суетливого мира.

Игги привез с собой «дипломат», полный монахов, ремесленников и нищих из слоновой кости, но он не знал ничего об этой стране.

Игги рассказывал мне, что до приезда в Японию он прочел о ней всего одну книгу — «Хризантема и меч: модели японской культуры», — которую купил по пути, в Гонолулу. Книгу по заказу американского Управления военной информации написала Рут Бенедикт — на основе исторических сведений, сообщений прессы, переводной литературы и бесед с интернированными японцами. Ее ясность и доходчивость объясняются, возможно, тем, что Бенедикт непосредственно не соприкасалась с Японией. В книге подчеркивается приятная в своей простоте полярность между самурайским мечом, означающим ответственность за свои действия, и хризантемой. Ее знаменитый тезис о том, что японцам присуща скорее культура стыда, нежели культура вины, очень впечатлил американских чиновников, работавших в Токио над планированием новой системы образования, правовой и политической жизни в Японии. В 1948 году книга Бенедикт была переведена на японский язык и стала крайне популярной. Еще бы! Ведь японцам было очень интересно узнать, какой увидели Японию американцы. Уж тем более, — какой увидела Японию женщина.