Один психиатр договорился до того, что назвал, разумеется для себя, всех этих депрессантов пушечным мясом. Мол, рождено это мясо не для жизни, а для войны, поэтому оно столь нежизнеспособно. Но в таком случае возникает вопрос: зачем это мясо было создано столь прекрасным, оно вполне могло быть попроще?

А может быть, это была робкая, наивная попытка природы возродить к жизни искорененный аристократический элемент, звено в цепи, без которого, по утверждению генетиков, вся нация обречена не только на вырождение, но даже на физическое вымирание.

Мне возразят, что аристократия вовсе не была такой уж хилой и изнеженной и даже, напротив, проявляла удивительную жизнестойкость. Согласна, но то была наследная аристократия, выращенная естественным путем, на благоприятной для нее почве.

Аристократия по Платону — «это когда правят не богатые, не бедные, не знаменитые, но первенство принадлежит лучшим людям в государстве». Когда же отбор на власть происходит из самых низких, лживых и бездарных — подобный отбор, естественно, исключает всякую аристократию. И наивные попытки природы возродить ее к жизни обречены на провал.

Через месяц на месте нашей Евгении сидела точно такая же партийная тетка. Добротная, принципиальная, с такой же нелегкой судьбой, с таким же тихим, затюканным мужем и баловнем ребенком, который, слава богу, был не депрессантом, а хулиганом. В конце концов он сел за изнасилование.

После скандала эта тетка быстро покинула нас, а на ее месте вдруг возник бравый майор-отставник, мастер спорта по стрельбе. Этот с ходу стал гонять нас в подвал, где учил стрелять по мишеням. Зачем ему это понадобилось и почему его к нам назначили — ума не приложу. Однако бабонькам очень понравилось это новое развлечение. Многие влюбились в удалого стрелка, а двое (как мне потом донесли) даже пытались от него рожать, но из этого ничего не вышло, потому что майор, оказывается, уже пять раз был женат и имел уйму детей.

И все-таки они его изрядно затюкали и заморочили, наши бабоньки, потому что, когда подоспело шестидесятилетие нашей власти, на одной юбилейной монографии была набрана шапка, поздравляющая трудящихся с пятидесятилетием. Это было переиздание, вот и забыли сменить лозунги, — впрочем, лозунги у нас никогда не меняются и не читаются, поэтому и забыли сменить цифры. В результате нашего бравого вояку вызвали для объяснений на ковер к большому начальству.

Клавка присутствовала на этом совещании в качестве буфетчицы — она сервировала чай. По ее рассказам, они там все время оговаривались, вместо пятидесяти называли шестьдесят и наоборот, и так друг друга заморочили, что это выглядело уже какой-то клоунадой. И Клавка убежала смеяться в уборную. Да и как тут было не смеяться, когда сидят пожилые люди и глубокомысленно выясняют то, что всем давно понятно. Произошла досадная опечатка, и теперь весь тираж пойдет под нож, но отвечать за данную опечатку почему-то должен мастер спорта по стрельбе…

Такие дела…

У Ирмы дома я была всего один раз и при довольно странных обстоятельствах.

Перед Новым годом нас гоняли на курсы противоатомной обороны. Зима в том году ударила ранняя, с декабря стояли тридцатиградусные морозы, которые, разумеется, нагрянули, застав всех врасплох, — город не был подготовлен к зиме: во многих домах полопались трубы парового отопления, а в некоторых новостройках, кроме того, были отключены вода, газ и свет. Жильцы существовали в блокадных условиях, и многие инвалиды и больные замерзли в своих квартирах. Более энергичные жители жгли на улицах костры и плясали вокруг в одеялах, как одичалая армия Наполеона. Кроме того, свирепствовала эпидемия гриппа, школы и прочие детские учреждения не работали. Беспризорные дети сидели по домам, а матери психовали на службе, справедливо опасаясь, что ребенок в холодной квартире обязательно включит газ.

В нашей конторе работали одни женщины, у многих были дети, и матери по целым дням висели на телефоне. А тут еще эти дурацкие курсы. Прись на другой конец города и выслушивай там всякую околесицу, которую с большим пафосом несет убогий инвалид в подвале старого дома, где под ногами вода, что само по себе указывает на неподготовленность города не только к атомной, но и вообще ни к какой обороне.

Мы слушали эту ахинею почти каждый год, тщательно конспектировали всякие предписания, инструкции к правилам пользования средствами защиты и способам эвакуации населения при помощи метро. Нас учили пользоваться индивидуальными пакетами первой помощи, которые почему-то должны находиться при каждом пострадавшем, но которых мы не видели ни разу и даже не представляли себе, откуда они берутся. Предполагалось, что какие-то всесильные духи в мгновение ока разом снабдят население города этими пакетами и мы без паники будем приходить друг другу на помощь в строгом соответствии с инструкцией. Словом, из всех мер противоатомной обороны я усвоила только одно — при взрыве бомбы надо ложиться под батарею парового отопления и лежать там, пока не придут тебе на помощь.

И вот мы после рабочего дня — голодные, холодные и усталые — едем на край света, спускаемся в гнилое бомбоубежище, залитое водой, и там, балансируя по кирпичикам, пробираемся в темных катакомбах, ориентируясь на тусклый свет единственной уцелевшей лампочки, под которой бронированная дверь с лязгом отпирается, и нас ослепляет наглый, жесткий свет голых ламп.

В мрачном зловонном каземате все стены завешаны красочными плакатами, на которых неуклюжие зловещие существа в прозрачных комбинезонах осуществляют меры противоатомной обороны. На замызганных столах и лавках — слои доисторической пыли. На окнах решетки, как в камере пыток.

Колченогий инвалид с восторгом потомственного идиота, дорвавшегося до власти, осуществляет над нами меры подготовки населения к атомной войне. Он торчит из трибуны, которая притулилась там в красном, правом, углу под бюстом Брежнева, явно выполненным для какого-то громадного зала и настолько непропорциональным в данном подвале, что невольно ломаешь голову: как же его сюда втащили и запихали?

Косноязычием инвалид — под стать своему вождю и учителю. Только что он изрек свою сокровенную мысль об атомной войне, которая сводится к тому, что мы не должны предаваться панике, если услышим хлюпающий звук паф!

— Паф! — вкрадчиво и нежно повторяет инвалид. — Паф! — произносит он угрожающе. — Паф! — патетически заключает он.

Вот именно: паф! паф! паф! Ничего более существенного он нам сообщить не может. Он потерял нить повествования и теперь лихорадочно роется в своих конспектах.

— Великий борец за мир… — бормочет он в поисках цитаты. — Друг и учитель, брат…

— Товарищ Сталин, — подсказывает кто-то.

Лицо инвалида озаряется ласковой, непроизвольной улыбкой, будто он внезапно услышал объяснение в любви. Он заматерелый сталинист, и бабы любят раскручивать его в этом плане. Но на этот раз нам не удается потолковать с ним по душам.

— Хватит! Довольно издеваться над людьми! — исступленно произносит Ирма. — Паф! — Она оглушительно бьет кулаком по столу. — Город не подготовлен к зиме, а вы — паф! У меня дома ребенок замерзает, а вы — паф! Уже неделю нет горячей воды — паф! В доме от мороза полопались трубы — паф! То и дело отключают газ и свет, а вы тут морочите людям голову! И не стыдно вам?! Осушите сначала подвал, а потом читайте ваши дурацкие лекции! Ваш подвал не годится даже под картофельный склад, а вы — противоатомная оборона! Уж лучше бы на овощебазу гоняли — и то больше толку!