Это была попытка отказаться от платы за кредит, выданный византийцами на хазарский поход, это была демонстрация силы и, может быть, поход за добычей, потому что крымские города славились богатством. А князь очень нуждался в средствах — экономика его страны была не в состоянии содержать ту огромную дружину; без которой была невозможна победа над Хазарией. А распустить её он не решался, да и не мог. Поэтому поход был неизбежен. И снова, как только просохла степь, пошли войска на юг. Только теперь они шли не в Хазарию, где в Тьмутаракани вместе с крепким славянским гарнизоном княжил шестилетний Мстислав Владимирович, сын Рогнеды полоцкой, а в Крым — на византийские колонии, на греческие города.

Илья, оправившись от ран, всё ещё не покидал Киев. Странные вещи бросались ему в глаза: слишком много воевод почему-то оставались дома и в поход не пошли. Если во время похода на Хазарию Киев не мог вместить всех добровольцев, желавших идти сражаться с вековым врагом, то теперь их совсем не было, а из дружины, под любым предлогом, Храбры возвращались в Киев чуть не целыми отрядами со своими воеводами во главе. Князь требовал подкреплений, а взять их было неоткуда. Поток новобранцев совсем прекратился.

Всё чаще Илья ходил в пещеры киевские и там беседовал со старцами, которые теперь, не таясь, выходили к народу, и учили, и проповедовали, и служили службы, а пуще всего разговаривали с православными и ещё не крещёнными киевлянами.

Илья, избравший себе духовником, сразу как приехал в Киев и попал в печорский монастырь, старца, подолгу слушал его. Старец, человек непростой, книжный и мудрый, легко разрешал любое сомнение Ильи. Например, перед хазарским походом Илья спросил:

— Как же мы пойдём сокрушать Хазарию и веру её, ежели сами Ветхий Завет Священным Писанием признаем?

Старец одной фразой рассеял сомнение Ильи:

— В Хазарии не есть вера древняя иудейска, но ересь иудейска, талмудизмом зовомая. Эта вера хоть и толкует Ветхий Завет, но путает всё, и вера другая суть...

— Что будет, ежели басурмане нашего князя склонят к вере своей?

— Народ сей веры не примет. То же будет, как с идолопоклонством... Суть веры нам непонятна, и язык непонятен её... Да и нестроения меж князьями исламскими идут... Такая резня, сказывают, из-за веры...

Старец сидел у входа в пещеру на камушке, улыбался младенческой беззубой улыбкой, помаргивая слезящимися, отвыкшими от света глазами, и напоминал какого-то выцветшего в темноте не то крота, не то ещё какого-то зверушку. Невесомый и вроде вовсе плоти лишённый, будто из книги вышедший.

— Откуда вам, старцам, всё ведомо? — не удержался от вопроса Илья.

Старец засмеялся по-детски.

— Двое, — сказал он, — восхотели воды речные увидеть в полноте их. Один сел в лодку, выплыл на середину реки, а другой на берегу остался и взирал на всё мимо него проплывающее. Кто более воды увидит? То-то и оно! Тот, кто на берегу сидит, ибо тот, что в лодке, с водою плывёт, только её озирает. Мы, монаси смиренные, на берегу моря житейского пребываем, а воды времени мимо нас текут и всё нам оставляют. Старцы же, коим откровение дано, мысленно и бестелесно странствуют по времени и ведают не только то, что было, но и то, что будет.

— И что же будет? — спросил Илья. — Вон монах римский сказывал, что всё Богом предопределено...

— Сие — ересь, — спокойно сказал старец. — Когда так-то, зачем Господу человек? За человеком — воля. Он выбирает, куда склониться, кому служить — свезу или мраку. И сия служба — непрестанная, и усилие общее.

— А князь как же?

— Князь за народ свой представительствует. Какая молитва парода, таков и князь. Всякая власть от Господа, по грехам нашим...

— А ежели народ одного хощет, а князь по-другому делает?

— Так не бывает. Значит, в умысле своём народ хощет того, что князь делает. И всякое зло и неправда перед Господом князем по тайному помышлению народа творится!

— А ежели народ другое помышляет, а князь не слушает?

— Таковых Господь вразумляет.

— Как это?

— Кого как, — сказал монах, поднимаясь на хрупкие свои ноги и опираясь на могучего Илью, с трудом передвигаясь ко входу в пещеру, где стояли два монаха-привратника.

Обернувшись к заходящему солнцу, старец отвесил ему поклон, прочитал молитву. Залитый светом заходящего вечернего светила, он казался высеченным из багряного камня. Благословил склонившего голову Илью:

— Всё Господь управит ко благу. Не печалуйся. Уныние есть первый грех и врата всех бед. — Повернулся и пошёл, словно в раскрытую могилу, в растворенный зев пещерного хода.

Илья спустился к отроку, державшему коня. Неторопливо поднялся в седло. И долго ехал шагом, размышляя обо всём, что сказал старец. У въезда в Вышгород навстречу ему выскочил всадник.

— Илья Иванович! — крикнул он. — Горе-то какое! Вестник прискакал: князь ослеп!

Стремительный поход Владимира к Чёрному морю, как бы повторявший удар по Хазарии, принёс ему сразу видимый военный успех. Морская рать спустилась по Днепру. Рядом с нею по берегу шли пешая дружина и конница. Не доходя до моря, рать быстрым маршем пошла на перешеек, обороняемый греческими наёмниками. Ворота в Крым, в буквальном смысле ворота, которыми запирался вал, перегораживающий вход на полуостров, оборонялись отборным войском. Оно исполнилось противу киевской пешей и конной рати, но ночью его ударили в спину подошедшие с моря дружинники, спустившиеся по Днепру на ладьях. Охрана с ворот была сбита. Конница русов и славян промчалась через степной Крым и чуть было не взяла Корсунь-Херсонес, едва успевший затвориться.

Когда подошла пехота ко граду, были уже перекрыты все подступы и перерезаны все дороги, ведущие в ближние города Херсонеса и во многие вольные поселения византийцев, живших здесь с незапамятных времён. Перекрыв бухту ладьями, Владимир начал осаду города и с моря, и с суши. Владимиру нравилось море. Поставив княжеский шатёр недалеко от пристани, он приготовился стоять хоть сто лет, благо дорога отсюда на Киев была свободной и припасы к войску шли в изобилии. Утрами, когда над морем стояла голубая дымка, князь с наслаждением купался, днём скрывался от зноя в тени белоснежного шёлкового шатра и готов был жить здесь, у кромки ласкового моря, в шуме прибоя, всю оставшуюся жизнь.

Его заботило только, что город Херсонес-Корсунь был городом торговым и, по его предположениям, имел большие запасы продовольствия. Но это было не так.

Владимир рассчитал свой поход очень удачно. Город был окружён в те несколько недель мая-июня, когда старые припасы уже съедены, а новые ещё не собраны. Нивы вокруг города из зелёных ещё только начали превращаться в золотые. Виноград был размером с горошину. Старые рыбные запасы быстро, подошли к концу, а свежей рыбы наловить было невозможно. В Херсонесе начался голод. И хотя опытные и храбрые защитники города стояли на стенах крепко — осада была очень тяжёлой для горожан. Однако сдавать город жители не собирались. Вои же киевлян наступали совсем не так, как пёрли на стены Тьмутаракани. Тут и приступов-то почти не было — подходили к стенам и откатывались.