— Казимир, это все полковник Прохоров. Он приказал успокоить студента. Если бы я знал, кто ты! Не держи зла, я тебе друг. Могилой клянусь, это ошибка! Все твари жандармские, они меня на крючке держат. Я Жора Самокат, может, слышал?

— Ладно, — сказал я, садясь на постели, — успокойся, разберемся. Если не виноват, без вопросов.

— Спасибо, Казимир! Только не держи зла, — бормотал Самокат, он же Николаев,

— Не знаешь, за что меня жандармы подписали?

— Толком не скажу, Прохоров разве скажет! Он же лис. Век ему не прощу, что на тебя навел! Скажи слово, и ему не жить, на виселицу пойду, а зарежу!

Жора Самокат выглядел не только напутанным, но и очень расстроенным. Скорее всего, собравшись поднять руку на авторитета, он серьезно нарушал кодекс воровской чести. Кто такой этот Казимир, я не знал и, понятное дело, не мог спросить у Николаева. Попытался хоть что-то узнать не прямо, обиняком:

— Как ты меня узнал?

— По перу, Казимир, как увидел на нем твое кольцо — веришь, душа зашлась. Да и кто кроме тебя мог протащить перо в крытку! Прохоров, сука, когда на тебя наводил, сказал, что ты из революционеров. Велел сначала подъехать, а ночью кончить. Я, клянусь совсем ни при чем…

Я скосил взгляд на свой стилет, чтобы понять, о каком кольце он говорит. Действительно, между рукояткой и клинком было вставлено кольцо из красного металла, то ли червонного золота, то ли медное. Я уже обращал внимание на его нестандартную форму, оно было не овальное, как у обычного кинжала, а круглое с косой нарезкой.

— И ведь не открой ты глаза, я бы тебя расписал! — бормотал Николаев. — Тогда бы мне точняка не жить!

Кажется, как большинство убийц, Самокат к своей жизни относился со священным трепетом.

«Неужели этот легендарный Казимир — наш с Поспеловым сбежавший киллер? — подумал я. — А мы мало того, что его упустили, а еще и ограбили! Может, мой арест — его работа? С другой стороны, вряд ли такой опытный и умный человек, как Илья Ильич, мог не знать о столь влиятельной в преступном мире личности.»

— Где ты узнал о кольце? — задал я очередной вопрос Николаеву.

— Слышал, людишки много чего болтают, — неопределенно ответил он.

Самокат все дальше отступал в сторону двери. Кривой сапожный нож он держал в опущенной к бедру руке. Я тоже не убирал стилет. В какой-то момент я перестал верить, что он так уж боится легендарного Казимира. Было видно, что он уже оправился от неожиданности и чувствует себя достаточно уверенно. Может быть, я совершил какую-то ошибку в разговоре, повел себя не так, как должен был вести себя на моем месте воровской авторитет, и он усомнился в том, что я тот, за кого он меня принял.

Я уже окончательно пришел в себя и не испытывал перед Самокатом никакого страха. Понятно, что затевать поножовщину в тюрьме — самое последнее дело, но это не самая большая проблема в первые минуты после того, как тебе едва не перерезали горло.

— Казимир, — опять начал бормотать сосед, — я сейчас уйду, а мы потом с тобой все решим! Надеюсь, ты на меня не в обиде?

Он, не отрываясь, смотрел мне в глаза, и это раздражало. Появилось чувство, что душегуб, как дикий зверь, готовится к прыжку и тихим голосом, плавными движениями руки убаюкивает жертву.

Между тем я видел то, что делается за его спиной. Массивная обитая металлом дверь начала медленно открываться. Кажется, ему подоспела подмога. Он этого еще не услышал, так бесшумно ее отворяли. Я встал, чтобы хоть как-то контролировать ситуацию. Это Николаева почему-то встревожило, он сделал еще шаг назад и должен был опереться о дверь, но ее за спиной не оказалось, и он как будто оступился, его невольно качнуло назад.

— Казимир, ты что? — спросил он и шагнул назад в камеру. Глаза его неестественно округлились, он широко открыл рот, так, как будто собирался закричать, но не закричал, сделал движение, схватил зубами и деснами воздух и вдруг плашмя упал на пол.

Я по-прежнему стоял со своим стилетом возле кровати, ничего не понимая. В дверном проеме показалось лицо моего угрюмого надзирателя.

— Что с ним? — спросил я, но ответ не услышал, да он был уже лишним. Причина смерти была на лицо и страшно-красноречива — из под левой лопатки Николаева торчал какой-то металлический прут. Он был еще жив, он елозил руками по полу и даже пытался встать. Потом поднял лицо с гримасой смертельной тоски, посмотрел на меня снизу вверх беспомощными, молящими глазами, опять открыл рот, но из него вырвался не крик, а черная струя крови.

Надзиратель переступил через неподвижное уже тело, аккуратно ступая тяжелыми сапогами, обошел растекающуюся кровавую лужу и остановился в шаге от меня.

— За что ты его? — спросил я, не в силах оторвать взгляд от страшного штыря в спине убитого.

— Сына моего зарезал, — коротко ответил он. — Получил по заслугам.

Мы с минуту молча постояли над телом, словно поминая усопшего. У меня в голове было совершенно пусто, вернее, слишком много всего, чтобы сосредоточиться на чем-то одном. Наконец я сумел взять себя в руки.

— Что будем делать? — спросил я надзирателя.

— Он тебя хотел, господин студент, зарезать, — не отвечая на вопрос, проговорил он, еще на шаг отступая от растекающейся по полу лужи.

— Знаю, — ответил я и машинально посмотрел на свой стилет, — я вовремя проснулся.

— Теперь тебе нужно бежать, — неторопливо сказал он, — а то засудят.

Мой надзиратель вел себя, как и прежде, угрюмо-сдержано, и если бы я не заметил, как у него предательски дрожат руки, то решил, что он совершенно спокоен.

— Как мне бежать? — спросил я. — В окно вылететь в тюремной робе?

— Я припас одежду, — неожиданно сказал он, — тебе подойдет.

— А как мне отсюда выйти?

— Это не твоя забота, я выведу. Пошли, что ли, а то скоро утро.

— Подожди, — попросил я, — только возьму документы и деньги.

— Они у меня, — остановил он мой порыв в сторону параши, — на, вот, забери…

Он вынул из кармана штанов мой паспорт с вложенной в него пачкой купюр и протянул мне. Я удивленно взял их в руки — оказывается, мой тайник был сразу же им открыт.

— Поспеши, господин студент! Не успеем…

Мы вышли из камеры, и он запер ее на засов. Потом торопливо двинулись по длинному коридору, он впереди, я следом.

В подсобке, комнате отдыха надзирателей, были только стол и несколько стульев. На одном из них аккуратной стопкой лежало жандармское обмундирование. Рядом на полу стояли сапоги.

— Переоденься, господин студент, под тебя одежу подбирал, авось, не ошибся.

Я, не стесняясь его присутствия, скинул тюремную одежду и облачился в полную форму рядового жандарма. Она оказалась почти впору, только сапоги немного жали. Пока я переодевался, надзиратель молча сидел за столом, опустив голову на руки.