Она проверила еще несколько тайников, менее хитроумных, но те были пусты.

Покончив с приготовлениями, Луиза на минутку опустилась в кресло из лозы, чтобы передохнуть, и сама не заметила, как забылась тяжелым сном.

А город просыпался. Распахивались яркие ставни и двери, разжигались очаги, поднимался хлеб и в жестяные ведра били струи молока. Народ выходил на улицы.

Девушка очнулась, когда со стороны главной площади – убогого пространства посреди рынка, чьим единственным украшением была белая пожарная колокольня, – зазвучал набат.

Она выскользнула через заднюю дверь, пробралась через опустевшие соседние дворы и узкой улочкой незаметно влилась в людской поток. Луизу не оставляло чувство, что она не только опоздала, но и не сможет ничего с этим поделать. Ее не узнавали под узорным покровом даже те, с кем она прежде виделась каждый день, а сама Луиза ни с кем не хотела встречаться взглядом. Вокруг шептались. Девушка старалась забыть, вырвать из памяти с корнем проклятый иберийский язык, чтобы не понимать их пересудов. Ноги несли ее вперед, а чужие плечи, руки, животы и спины подталкивали навстречу неизбежному. И каждый шаг был тяжелее предыдущего.

На площади, куда несло ее течение, возвели помост с перекладиной. Доски были свежими, едва оструганными. Пустой пока помост окружали альгуасилы в светло-песочной форме. Их кокарды отливали золотом на солнце.

По толпе, как по морю, то и дело пробегали рябью брошенные кем-то фразы.

«Поделом…»

«Хватит терпеть!»

«Такой молодой»

«Благодетели»

«Вздернуть!»

«Уведите детей»

Луиза прикрыла глаза, покачиваясь в едином ритме со всей Фиерой. Она боялась расслышать имена, хоть одно из них, и в то же время отчаянно этого хотела, потому что неизвестность разъедала сердце.

Колокол на пожарной башне ударил снова.

На постамент вышел алькальд и с ним два барабанщика в форме альгуасилов. Они несли инструменты на шее, отбивая мелкую дробь.

Сеньор Мартинес подошел к краю возвышения и замер, расставив ноги в блестящих черных сапогах и заложив руки за спину. Вместе с ним замер каждый на площади. Убедившись, что все лица обращены к нему, он заговорил:

– Я всегда старался быть вам отцом. Суровым, но справедливым. Жестким, но милосердным. Однако чем больше милосердия я проявляю, тем большей подлостью мне отвечают! Наш город все еще довольно мал, а потому я уверен – вы знали, как долго я терпел бесчинство банды Белого Дьявола, – Мартинес возвысил голос, но в нем звучала фальшь дурного трагика.

«Ты драл с нас три шкуры! – мысленно выкрикнула Луиза. – Подлец, ты озолотился на нашей крови!»

Но вслух не посмела и пискнуть. Что она с одним револьвером против армии альгуасилов?

– И наконец мое терпение лопнуло! Также вы знаете, что я дал десять дней – не сутки и не трое, как другие алькальды, – на то, чтобы ублюдки очистили наш город! И чем же, спросите вы, отплатили мне эти паршивые свиньи?!

Вибрирующий гул снова пронесся по рядам.

– Напоследок они решили ограбить, обобрать нашего благодетеля, сеньора Милошевича, который принес жизнь в маленький городок, проложив железную дорогу! Он дал вам рабочие места, а вашим детям – будущее! – Мартинес начал мерить шагами платформу, время от времени оглядываясь на солдат. – Они считали, что могут забрать его деньги, убить его людей и остаться безнаказанными!

Толпа вскинула кулаки и восторженно завопила.

– Но пощады больше не будет!

Луиза сжала пальцы до боли.

– Я, Сильвио Мартинес, положу конец разбою на своей земле! И я выполню волю сеньора Милошевича.

Он взмахнул рукой, и барабанщики снова начали отбивать угнетающий ритм.

– Ведите преступников! – алькальд вскрикнул так пронзительно, что голос сорвался на визг.

Люди тянули шеи, чтобы разглядеть конвой первыми и передать новость стоявшим позади. Но Луиза смотрела на помост, и только на него. Вбирала взглядом, как на перекладине закрепили три толстых веревки с заготовленными петлями; как подставили три табурета; как победно смотрел на это Сильвио. Все это останется в памяти Луизы до ее последнего часа.

Как и лица Альфонса, его жены Марсии и бледной простоволосой Доротеи, ступивших под виселицу. Солдаты заставили их встать на табуреты, накинули на шеи и подтянули петли.

Алькальд приблизился к ним и поравнялся с мужчиной, который явно был все еще болен.

– Альфонс Хименес! Ты обвиняешься в бандитизме, грабежах, многочисленных налетах и убийствах на земле Кампо де Фиера. – Шаг вперед. – Марсия Хименес! Ты обвиняешься в пособничестве бандитской банде и укрывательстве одного из ее членов от закона!

– Она ведь его жена, – крикнул кто-то из горожан.

Возражение подхватили. Не для того ли люди клянутся идти по жизни вместе до самого конца, чтобы защищать и поддерживать друг друга на любом пути?

– Таков закон!

Гомон стих, стоило солдатам взяться за ружья.

«Запуганное стадо!»

Луиза под вуалью глотала обжигающие слезы, но заставляла себя смотреть. Смотреть, чтобы ненавидеть.

– Доротея Спегельраф, – с особым удовольствием провозгласил алькальд. – Доротея Спегельраф, ты обвиняешься в пособничестве банде Белого Дьявола и укрывательстве ее главаря от закона! За все ваши преступления ответ один – казнь через повешение.

– Смерть им, – завизжал какой-то старик. – Смерть!

И толпа подхватила, будто не было у них до этого ни сомнений в справедливости, ни сожаления о судьбе безвинных женщин.

– Привести приговор в исполнение, – рявкнул Мартинес.

Солдаты одновременно выбили табуреты из-под ног осужденных. В этот миг они перестали существовать. Это были уже не Марсия, грациозная танцовщица, не Альфонс, любивший анекдоты про жадных берберов, не чудесная, добрая Доротея, с ее переливчатым смехом и золотыми руками.

Нелепо, страшно дергая конечностями, болтались в петлях безымянные марионетки.

И Фиере нравилось их кукольное представление.

На изогнутую крышу беседки падал снег. Его крупинки, дробные частицы великого целого, были сродни пуху птиц, расщепленному по тонкому древку пера на доли, которым набивают невесомые перины и подушки. Снег шел беззвучно и слышимо одновременно – листья, что еще оставались на ветвях деревьев, блаженно вздыхали под прикосновениями его легких холодных пальцев. Юстас завороженно наблюдал это чудо подвижности в замершем императорском саду.

Несмотря на закружившую его жизнь атташе при олонском дворе, полную острых событий, он никогда прежде не испытывал умиротворения, подобного этому. Он сумел разглядеть единственный миг в их череде – и теперь боялся спугнуть его неловким движением.