– Я не знаю, но думаю, что она его обожала, – элемент трагизма стоял за всеми историями Лиды всегда. Это шло у нее еще из Ленинграда, из той литературной традиции. – Он был элегантен, усат, богат и по-своему талантлив. Не без недостатков, но без недостатков людей нет, ты это знаешь Берта.

На следующий день вечером Берта созвонилась с Зевом, и он все ей сказал: «Был у рэб Ицхака, долго ждал, десятки людей его ждут. Пробился, наконец. Он сказал, что можно, благословение будет сказано им, имя мамы нужно. Ты говоришь, Тося, Анастасия, да? Юрий бен Тося, правильно, понял тебя. Иду ему сказать. Очень жду тебя, приезжай уже», – сказал Зеев громко, почти крича от возбуждения.

Затем они с Лидой сходили в темноте под фонарями в гостиницу к русской делегации, и Берта все рассказала совершенно трезвому Сергей Петровичу. «Будет благословение вашему Юре», – сказала она. Говорили они вполголоса, мужчина не хотел никого ни во что посвящать. Он был благодарен Берте и попытался дать ей увесистый клубок ассигнаций, свернутый колесом и обвязанный аптекарской резинкой. Берта очень испугалась и деньги не взяла со словами: «Вы что, Сергей, за такое деньги не берут». Лида переводила не без испуга. «Его благословение, этого рэб Ицхака (Кадури), очень сильное. Ему больше 90 лет, кажется». Тогда ему больше 90 лет было, отметим.

Сергей удивился ее поведению и ее словам, вернул деньги в карман, встал перед Бертой на колени и со словами: «Не забуду тебя, матушка, никогда, вечное тебе спасибо», – поцеловал ей руку. Берта руку отдернуть не успела, от такого как Сергей Петрович руки убрать не успеть никому, и наверное, никогда не дано. Раиса Геннадиевна смотрела на происходящее пытливым и завистливым взглядом брошенной любви. Две другие дамочки отвернулись: «Петрович наш совсем рехнулся с сынком своим, бедный».

Музей Феликса Нуссбаума стоит в Оснабрюке до сих пор на том же месте: улица Лоттер, 2. Берта там больше не была никогда. Лиду она также больше не встречала. С Фридой они пересеклись как-то, но подробностей об этой встрече нет, женщины очень сложны, их внутренняя жизнь загадочна. Непостижима.

Раввин Ицхак Кадури, уроженец славного города Багдада, который к семнадцати годам знал весь Талмуд наизусть, прожил на свете 110 лет и умер в Иерусалиме. Некоторые источники утверждают, что Кадури прожил 112 лет. Никто не спорит по этому вопросу. Его похоронили на кладбище в Гиват Шауль, если при въезде в Иерусалим, то на светофоре перед Садами Сахарова справа. Да вы знаете, конечно.

Берта ничего не помнит об истории с благословением Юры. Прошло много лет, и часть тех событий как бы осталась в неких закромах памяти. Только иногда, услышав имя Юра, она вздрагивает, взгляд ее оживает, и улыбка прозрения озаряет ее все еще прекрасное лицо с зелеными, совершенно не постаревшими глазами.

2021 год

«Герр Геббельс уже уехал»

Рассказ

В конце 80-х годов прошлого века, когда СССР пришел в упадок и все внезапно обветшало и стало рушиться, один московский писатель, авантюрист, полиглот и приверженец американской прозаической школы, совершил поступок, о котором можно рассказать литературную историю. Как говорится, без последствий и выводов. Прошу запомнить, без последствий и выводов.

Он и всегда, этот бородатый, с лишней кожей на лице, сложный нервный человек с известными комплексами, мог совершать поступки. Иногда, в рамках разумного, он совершал поступки, которые объяснял и оправдывал тем, что настоящая литература требует риска. Правда, понятие «риск» он трактовал весьма своеобразно.

Он был реалист, еретик, верил только в силу власти, самой жестокой и подлой, не обсуждал ее никогда, брал от нее все необходимое и больше необходимого. Всю свою советскую карьеру поступал, как считал нужным для достижения успеха и продвижения наверх. Он очень многого добился в невероятном и необъяснимом для посторонних Советском Союзе. Например, он получил звание «Почетного чекиста» или чего-то в этом роде. На французском костюме с невесомой подкладкой, который он надевал на какие-то таинственные приемы, на лацкане у него действительно благородно тускнел некий значок, тяжеленький знак из металла. Говорили, что знак этот был платиновый, и таковых было сооружено не больше ста за все годы чекистского победоносного марша. Но никто из знакомых ничего такого у него не видел.

Он, и правда, был рисковый человек, общался с властными органами, по слухам, получал доступ к отдельным делам, сданным в архив. Согласно содержимому этих папок с черным грифом «Хранить вечно» он писал толстые книги об изысканной работе органов ЧК-НКВД-КГБ и смежных с ними организаций. Стиль письма его импонировал очень многим. Он был невероятно популярен в так называемом народе. Книги его покупались по большому блату с большой наценкой. Книги его переводили на все языки родственных народов, также успешно строивших социализм: болгарский, польский, венгерский, украинский, словацкий, монгольский и какой там еще? Да, немецкий и румынский. Да? Да, конечно, братья, родственники навек.

Инженеры и технологи стояли за его книгами в таинственных очередях, отмечаясь по ночам. На его книги, выходившие огромными тиражами, был невероятный спрос. Люди занимали очередь с вечера, выкрикивали номерки и утром выкупали его тома за рубли и трешки. В одни руки – одна книга. Вот так. Он был состоятелен, уважаем и вызывал зависть у некоторых коллег по цеху, которые не смогли добиться того же, хотя совершали и готовы были совершать все то же, что совершал он. Да и больше, чем он, конечно. Но нет, выбор пал на этого бородача, несмотря на то что он происходил из семьи арестованного и забитого следователями переводчика с итальянского. И мама его тоже пострадала от людей с чистыми руками и холодными мозгами, хотя и меньше, чем папа. И вот сын этих людей, возможно, пережив в детстве ужас одиночества, голода и отсутствия родительской опеки, стал бесстыдно славить организацию изо всех сил, создавая жанр хвалителей конторы. Он явно рассчитывал на то, что его позабудут после, как напрочь позабыли, к примеру, сейчас гвельфов и гибеллинов.

Существовал еще жанр хулителей конторы, не набравший нужной силы. Этот жанр все-таки был сопряжен с опасностью.

Он был замечательным семьянином. Сын учился на классической филологии в Москве, а дочь – чуть ли не в Кембридже или где-то возле. Она познавала физику, делала успехи, отец по ней скучал. Жена по большей части жила в Кисловодске, в санатории, лечилась от болезни нервов, сложной и непостижимой.

У него был свой