20. Вовкины терзания

Криволуцкий успел так привязаться к ней, так оплела она его незаметно силою чувственной привычки, что двухдневная разлука уже рисовалась чем-то тяжёлым и трудным.

Взять ее с собою?.. Он думал об этом, но, пожалуй, — рискованно… Лодзь — сверхнемецкий город, кишит немцами и, почём знать, быть может, Флуг там орудует вовсю? Ах, этот Флуг…

Вовка поехал один. Ирма проводила его. И там, на Венском вокзале, у вагона первого класса, они поцеловались. И Вовка, сам не зная, как это вышло, перекрестил графиню. И она была тронута. В самом деле, это вышло трогательно…

И весь поезд, и один-единственный вагон первого класса битком набиты. Многие стоят в коридорах, проходах. Галантные поляки уступают дамам свои места. Ехали лодзинские евреи, старые и молодые. Старые — в длинных кафтанах и плисовых картузах. Молодежь — с иголочки одетая, по самой последней моде.

И весь поезд, весь, начиная с набитого, кишевшего беднотою третьего класса и кончая публикою бархатных диванов первого, — у всех только и речи, что о последних событиях войны.

Говорили о сожжённых и разграбленных усадьбах и замках, о калишских зверствах Прейскера. Старый, горбоносый пан, месяц назад богатый помещик, а теперь ставший круглым нищим, сам пережил весь калишский ужас. Его имение всего в трех верстах от города…

Он тоже едет в Лодзь. Он обещал показать Вовке одного почтенного «пана-обывателя», мгновенно потерявшего рассудок. Прейскер на его глазах, глазах отца, обесчестил дочь… Отец был крепко привязан к тяжелому креслу своей собственной гостиной… Старик помешался… Немцы отправили его на общественные работы. Эти «общественные работы» — сооружение траншей и проволочных заграждений на случай, если б русские явились отнимать Калиш.

Германские солдаты бичами сгоняли на эти общественные работы чиновников, помещиков, обывателей. И чтоб никто не мог убежать, их связывали одной общей веревкою. Так поступали в давнее время плантаторы с неграми. Кроме того, у каждого несчастного снимался один сапог.

И вот, обезумевший, осиротевший отец — Прейскер, в порыве какого-то дикого садизма, зарезал его дочь, надругавшись над нею, — убежал и находится теперь в Лодзи. Убежал в одном сапоге…

Этот рассказ никого не удивил. Жестокость немцев хорошо знакома была многим из слушателей. Кто испытал ее на своём личном, горьком опыте, кто на примере своих близких и родных, замученных и расстрелянных…

Молодой еврей с черной бородкою и жемчужиной в галстуке, лодзинский обыватель, сообщил о разгроме целой семьи своего дяди, калишского купца Каплана… Шестеро детей Каплана, заколотых штыками, были положены в ряд на мостовой, и немцы запретили хоронить трупики. Голодные, бродячие собаки жадно терзали в клочки детское мясо…

Вовка, относительно свежий человек в крае, холодел от ужаса и негодования, слушая эти рассказы. А их было много — рассказов… Чистенькая старуха, благообразная, в чёрном, все время плакала, вспоминая, как был замучен её сын-гимназист, по одному лишь подозрению, что он якобы стрелял из окна по проходившей немецкой колонне…

Вот и «польский Манчестер», с его сотнями труб, на громадном пространстве поднимавшихся над равниною. Но не дымились трубы. Ни одной струйкой… И в будний, рабочий день это производило какое-то жуткое впечатление…

Вовка остановился в «Гранд-отеле», вполне европейской гостинице — последнее слово комфорта — любой столице впору. Вялая, сонная, двигалась прислуга… И немудрено: из пятисот номеров только шесть было занято. Седьмой — Вовка. В широких, устланных ковром во весь пол коридорах пусто и тихо…

И надо же случаю: соседом Криволуцкого оказался Борис Сергеевич Мирэ. Вовка и помощник редактора газеты «Четверть секунды» несказанно удивились друг другу. Вовка не ожидал встретить Мирэ вообще и в таком фантастическом наряде — военного корреспондента — в частности. Борис Сергеевич дивился, в свою очередь, военной шинели и серебряным погонам, так преобразившим Вовку.

— Вот встреча!.. и знаете, Владимир Никитич, эта форма определенно идёт к вам! Вы мне так нравитесь больше, чем в штатском. А я сюда командирован газетой… Вернее, сам себя командировал. Я вместе с женой… Жена осталась в Варшаве… Сюда взять, с собою, знаете, небезопасно… Здесь, как на вулкане… Затишье, перед извержением Везувия… Того и гляди, могут прийти немцы…

Мирэ был во всем блеске… Пестрая куртка, пёстрые панталоны, которые он сам окрестил «фасоном зуав». У кожаного пояса висел — в новенькой, лоснящейся кобуре — механический пистолет. Ноги зашнурованы были в высокие, желтые, до колен башмаки. Словом, получался опереточно-воинственный вид, который можно было простить Борису Сергеевичу за его мягкую улыбку и обволакивающий взгляд таких близоруких глаз, смотревших сквозь пенсне.

— Как вы находите мое снаряжение?

— Вы напоминаете охотника за львами.

— Это пахнет уже Тартареном из Тараскона… Львиный охотник… Слишком много чести для немцев! Потому что какие же это львы? Скорее всего, гиены… Я здесь уже второй день. Впечатлений — океан!.. Многих успел расспросить, был у полицмейстера. Обязательный, милейший человек, но, увы, бессилен что-нибудь предпринять… Ах, эти немецкие фабриканты! Они даже теперь — громадная сила и никого не боятся. Волосы дыбом становятся, что они вытворяют. Государство в государстве… До сих пор переговариваются по телефону с Познанью и Силезией. И нельзя обнаружить этих телефонов, — так они искусно запрятаны. А какой приём устроили они своим любезным соотечественникам, когда те сюда впервые изволили пожаловать. На этой же самой Петроковской улице фабриканты угощали солдат жареной поросятиной, колбасою, выкатили несколько бочек пива… А офицерам задали шикарный банкет, с портретом Вильгельма среди тропических растений и разливанным морем шампанского… Но как они потом удирали… Немцы-гости! Как они удирали! Пехота лупила во все нелёгкие на мужицких телегах. Несколько сот лошадей загнали… А возниц-мужиков, вынужденных ехать под ударами прикладов, потом, в благодарность, избили до полусмерти, оставив себе и телеги, и часть лошадей, не успевших лечь костьми после бешеной скачки на пространстве целых десятков вёрст. Вот вам немцы… Что вы делаете сейчас? Время обеденное… Давайте, посидим где-нибудь, на открытом воздухе.

Я вам еще кое-что порасскажу…

Вовка в точности выполнил протелеграфированное ему Арканцевым поручение и на другой день вместе с Мирэ возвратился в Варшаву.

На Венском вокзале, пообещав друг другу свидеться, они разъехались. Мирэ отправился к себе, на Госпитальную улицу, в «пансионат» пани Кособуцкой. Вовка — в «Бристоль». Он весь горел нетерпением… Через минуту нежные, точёные, гибкие руки обнимут его… Через минуту — и у Вовки вдруг стало сухо во рту при одной мысли, какое блаженство наступит через минуту…

И он спросил главного портье, занимавшегося разборкою писем:

— Графиня Чечени у себя?

Портье смотрел на него каким-то бессмысленным взглядом.

— Графиня Чечени?..