То, что произошло с доктором, не было эпохальным событием, однако оно принесло свою пользу, став предметом разговоров в кают-компании в момент, когда лишь напряженная работа могла помочь сохранить видимость морского товарищества. Почти все это время Джеймс был мрачен, рассеян и молчалив; глаза у него налились кровью от выпитого грога, который, впрочем, не прибавил ему веселости и не опьянил его. Маршалл был по-прежнему замкнут и, сидя за столом, время от времени украдкой поглядывал на Диллона. Когда все собрались, зашел разговор о плавании: о том, что умение плавать — редкость у моряков; о его пользе (сохранение жизни; получаемое от купания удовольствие, если позволяет климат; возможность доставить на берег спасательный конец в случае экстренной необходимости) и вреде (продление предсмертных мучений при кораблекрушении, когда упадешь за борт и никто этого не заметит; искушение матушки-природы: Господь создал людей не для того, чтобы они умели плавать, и так далее); отмечали любопытный факт — тюленята не умеют плавать; говорили об использовании пузырей, лучшем способе обучения плаванию.

— Единственный правильный способ плавать состоит в следующем, — в седьмой раз повторял казначей. — Надо сложить руки так, словно ты молишься. — Прищурив глаза, он показал, как это делается. — Потом вы их выбрасываете вот так. — На этот раз он ударил по бутылке с такой силой, что она упала в латку и, залитая густой подливой, плюхнулась прямо на колени Маршаллу.

— Так и знал! — вскричал штурман, вскочив с места. — Я ж тебе сколько раз говорил: «Когда-нибудь ты грохнешь эту поганую бутылку». Сам плавает как топор, а туда же — других учить. Испортил мои лучшие нанковые панталоны.

— Я не нарочно, — с хмурым видом отвечал казначей.

Все замолчали: вечер был окончательно испорчен.

Да и весь экипаж «Софи», которая с трудом, меняя галсы, шла к норду, заметно приуныл. Расположившись в своей уютной каютке, Джек читал составленный Стилом «Список кораблей и личного состава королевского флота» и чувствовал себя прегадко — не столько потому, что в очередной раз переел, или потому, что в список было включено много лиц старше его чином, сколько потому, что он знал о невеселом настроении у всей команды. Он не мог понять причин неприязни, возникшей в отношениях между Диллоном и Маршаллом. Он не догадывался, что в трех ярдах от него Джеймс Диллон пытался бороться с отчаянием с помощью молитв и робкой попытки смириться, хотя большая часть его сознания, занятого машинальным повторением молитв, превращала его отчаяние в ненависть к установленному порядку, к властям, а следовательно, к капитанам и всем тем, которые, ни разу в жизни не попав в конфликтные ситуации, связанные с вопросами долга или чести, могут ничтоже сумняшеся осудить его. И хотя Джек Обри слышал шаги Маршалла у себя над головой, он даже не догадывался о муках и страхе разоблачения, наполнявших любящее сердце этого бедняги. Зато сам он прекрасно понимал, что его тесный, замкнутый мир безнадежно разлажен, а его самого преследует гнетущее чувство неудачи, оттого что он не достиг цели, поставленной перед собой. Ему очень хотелось спросить у Стивена Мэтьюрина о причинах этой неудачи, он жаждал побеседовать с ним на разные темы и немного помузицировать. Однако понимал, что приглашение в каюту капитана равносильно приказу, хотя бы потому, что отказ от него был большой редкостью. Не может быть равноправия там, где нет равенства, когда ты должен говорить: «Так точно, сэр». Такое согласие ничего не стоит, даже если оно искренне. Джек Обри знал такие вещи с младых ногтей. Подобные правила были совершенно очевидны, но он никогда не думал, что они окажутся в полной мере применимы к нему самому.

Спустившись на нижнюю палубу и оказавшись в почти опустевшем кубрике мичманов, Джек еще больше расстроился: юноши чуть ли не плакали. После того как Моуэт и Пуллингс отправились с призами, оставшимся двум мичманам приходилось постоянно нести вахту. В результате ни один из них не спал больше четырех часов, а это нелегко в таком возрасте, когда постоянно не высыпаешься, когда так трудно вылезти из теплой постели. А тут еще нужно писать письма, пачкать бумагу чернилами, да еще нагоняй за внешний вид. Более того, Бабингтон, не способный излагать мысли, заполнил страницы расспросами о здоровье всех обитателей деревни — людей, собак, лошадей, кошек, птиц и даже большого колокола, висевшего на ратуше. В результате его охватила ностальгия, с которой он не мог справиться. Он также представил, как у него станут выпадать зубы и волосы, размягчаться кости, а лицо и тело покроются прыщами и болячками — в результате общения с продажными девками, как объяснил ему «многоопытный и мудрый» писарь Ричардс. У юного Риккетса была другая причина расстраиваться: отец поговаривал о его переводе на судно снабжения или транспорт, поскольку служба там более безопасна и протекает почти в домашних условиях. Юноша отнесся к перспективе расстаться с отцом с удивительным мужеством, но, оказалось, ему было трудно оставить «Софи» и жизнь, которая ему безумно нравилась.

Видя, что мичман шатается от усталости, Маршалл отправил его вниз. Он сел на свой рундук, уткнувшись в ладони лицом: у него не было сил, чтобы забраться в койку, и по щекам его текли слезы.

На палубе было не так грустно, хотя несколько человек — больше, чем обычно, — со страхом ждали утра четверга, когда их станут пороть. Большинству остальных моряков не о чем было тревожиться, хотя впереди их ждал тяжкий труд и непродолжительные увольнения. И все-таки экипаж «Софи» настолько чувствовал себя единой семьей, что все понимали: что-то разладилось, а это куда хуже, чем обычная придирчивость офицеров. Что именно — никто не мог сказать, однако происшедшее нарушало привычное течение их мирной жизни. Уныние, охватившее квартердек, как моровое поветрие передалось и обитателям бака, достигнув каюты мичманов, кубрика унтер-офицеров и жилого помещения нижних чинов.

Экипаж «Софи», который считался единым целым, находился не в наилучшей своей форме, когда шлюп, поскольку трамонтана ослабел, всю ночь с трудом продвигался вперед. Не лучше обстояло дело и утром, когда похолодало (как это часто происходит в здешних водах), а затем с зюйд-веста надвинулся туман, который очень нравится тем, кому не приходится вести корабль в таких условиях вблизи от побережья, причем в преддверии жаркого дня. Но это состояние было ничто по сравнению с той тревогой, если не сказать — унынием и даже страхом, которые Джек увидел на лицах присутствовавших на квартердеке, когда он с рассветом поднялся туда.

Разбудил его бой барабана — сигнал занять места по боевому расписанию. Доктор тотчас направился в кокпит, где с помощью Чеслина стал собирать свои инструменты. Моряк с радостным лицом доложил с марса, что видит «за мысом, недалеко от берега, огромную шебеку». Сообщение это доктор встретил с умеренным одобрением и немного погодя принялся точить ампутационный нож. Затем с помощью бруска, который специально купил в Тортозе, наточил ланцеты и пилу. Вскоре посыльный передал привет от капитана и его приглашение подняться на палубу.

— Доброе утро, доктор, — произнес Джек Обри, и Стивен заметил, что улыбка у него была напряженной, а глаза жесткие и внимательные. — Похоже, нашла коса на камень. — Капитан мотнул головой в сторону длинного, стремительного, поразительно красивого судна, выделявшегося ярко-красной окраской на фоне унылых скал. Оно сидело в воде низко для своих размеров (в четыре раза превышавших размеры «Софи»), но на корме, над свесом, была установлена высокая площадка, а похожий на клюв бушприт выступал на добрых двадцать футов. На грот и бизань-мачте были укреплены суживающиеся к нокам огромные реи, которые несли латинские паруса, пропускавшие зюйд-остовый ветер, тем самым позволяя «Софи» приблизиться. Даже на таком расстоянии Стивен заметил, что и реи были выкрашены в красный цвет. На правом борту, обращенном к «Софи», было не меньше шестнадцати орудийных портов, а на палубе находилось чрезвычайно много народа.