Диктатор смахнул слезы.

— На миг мне показалось, что передо мной стоит сын, — хрипло признался он и вздрогнул.

— Он был моим двоюродным братом.

— Помню, ты говорил, что он тебе нравится.

— Да.

— Больше, чем Марий-младший, так ты говорил.

— Да.

— И ты написал поэму на его смерть, но сказал, что она недостаточно хороша, и не показал мне.

— Да, это правда.

Сулла снова опустился в кресло, руки его дрожали.

— Садись, мальчик. Вот сюда, здесь света побольше, и я могу тебя видеть. Глаза мои уже не те, что раньше.

Нужно внимательно слушать его! Он послан Великим Богом, чьим жрецом является.

— Что тебе сказал твой дядя Гай Котта?

— Только то, что я должен с тобой увидеться, Луций Корнелий.

— Зови меня Сулла, так все меня зовут.

— А меня все зовут Цезарь, даже моя мать.

— Ты — фламин Юпитера.

Что-то мелькнуло в тревожно знакомых глазах. Почему они такие знакомые, если глаза его сына были голубее и веселее? В этих глазах — гнев. Или боль? Нет, не боль. Гнев.

— Да, я — фламин Юпитера, — отозвался Цезарь.

— Люди, которые назначили тебя на эту должность, были врагами Рима.

— В то время, когда меня назначали, они не были врагами Рима.

— Это справедливо. — Сулла взял свое камышовое перо в золотой оправе, снова положил. — У тебя есть жена.

— Да.

— Она дочь Цинны.

— Да.

— Ты осуществил брачные отношения?

— Нет.

Встав из-за стола, Сулла подошел к окну, раскрытому настежь, несмотря на жуткий холод. Цезарь улыбнулся про себя, подумав, что бы сказала на это его мать: вот еще один человек, которому наплевать на стихии.

— Я приступил к восстановлению Республики, — заговорил Сулла, глядя из окна на статую Сципиона Африканского, водруженную на высокую колонну. Сейчас он и старый коротконогий толстый Сципион Африканский находились на одном уровне. — По причинам, полагаю, тебе понятным, я решил начать с религии.

Мы растеряли старые ценности и должны их вернуть. Я отменил всеобщие выборы жрецов и авгуров, включая великого понтифика. Политика и религия в Риме переплетены очень сложно, но я не хочу, чтобы религия оставалась служанкой политики, когда должно быть наоборот.

— Понимаю, — сказал Цезарь, не вставая с кресла. — Однако я считаю, что великого понтифика следует выбирать всеобщим голосованием.

— Что ты там считаешь, мальчик, меня не интересует.

— Тогда зачем я здесь?

— Да уж конечно не затем, чтобы делать мне умные замечания.

— Прости.

Сулла резко обернулся, зло посмотрел на жреца Юпитера.

— Ты нисколько меня не боишься, мальчик, да?

Цезарь улыбнулся — такой похожей улыбкой! — улыбкой, которой радуются и сердце, и ум.

— Я, бывало, прятался в фальшивом потолке над нашей столовой и подглядывал, как ты разговариваешь с моей матерью. Времена изменились, изменились и обстоятельства. Но трудно бояться того, кого ты внезапно полюбил, когда узнал, что он не любовник твоей матери.

Эти слова вызвали такой взрыв хохота, что у Суллы снова появились слезы в глазах.

— Вот уж правда! Не был. Однажды я попытался, но она оказалась мудрее меня. У твоей матери мужской ум. Я не приношу счастья женщинам. Никогда не приносил. — Блеклые беспокойные глаза смотрели на Цезаря сверху вниз. — Ты тоже не принесешь счастья женщинам, хотя их будет очень много.

— Почему ты позвал меня, если не нуждаешься в моих советах?

— Это связано с аннулированием противозаконных положений в религии. Говорят, ты родился в тот же самый день, когда сгорел храм Юпитера.

— Да.

— И как ты это понимаешь?

— Как хороший знак.

— К сожалению, Коллегия понтификов и Коллегия авгуров не согласны с тобой, молодой Цезарь. Недавно они обсуждали тебя и твой фламинат и пришли к выводу, что существует некое нарушение правил в твоем жречестве, которое и стало ответственно за разрушение храма Великого Бога.

Радость озарила лицо Цезаря:

— О, как я рад услышать то, что ты только что сказал!

— А что я сказал?

— Что я больше не фламин Юпитера.

— Я не говорил этого.

— Ты сказал! Ты сказал!

— Ты меня не так понял, мальчик. Ты определенно фламин Юпитера. Пятнадцать жрецов и пятнадцать авгуров пришли к такому выводу без тени сомнений.

Радость померкла.

— Лучше бы я был солдатом, — угрюмо проговорил Цезарь. — Я больше подхожу для этого.

— Чем бы ты хотел быть, не имеет значения. Значение имеет то, чем ты являешься сейчас. И чем является твоя жена.

Цезарь нахмурился, пытливо посмотрел на Суллу:

— Ты уже второй раз упомянул мою жену.

— Ты должен развестись с ней, — прямо сказал Сулла.

— Развестись с ней? Не могу!

— Почему?

— Мы поженились по обряду confarreatio.

— Существует такая вещь, как diffarreatio.

— Но почему я должен с ней разводиться?

— Потому что она — дочь Цинны. Оказывается, мои законы относительно оглашенных в списках людей и их семей содержат небольшую неточность в отношении гражданского статуса несовершеннолетних детей. Жрецы и авгуры решили, что здесь действует закон lex Minicia. Это означает, что твоя жена — не римлянка и не патрицианка. Поэтому она не может быть фламиникой. Поскольку твой фламинат предусматривает служение божеству обоих супругов, законность ее положения так же важна, как и твоего. Ты обязан с ней развестись.

— Я не сделаю этого, — сказал Цезарь, вдруг нашедший выход из ненавистного жречества.

— Ты сделаешь все, что я тебе прикажу, мальчик.

— Я не сделаю ничего, чего не должен делать.

Сморщенные губы медленно втянулись.

— Я — диктатор, — ровным голосом сказал Сулла. — Ты разведешься с женой.

— Я отказываюсь, — ответил Цезарь.

— Я могу заставить тебя сделать это, если потребуется.

— Как? — презрительно спросил Цезарь. — Ритуал diffarreatio требует моего полного согласия и сотрудничества.

Пора сломать хребет этому несносному ребенку! Сулла показал Цезарю когтистое чудовище, которое жило в нем и которому впору выть на луну. Но даже при внезапном проявлении этого чудовища Сулла понял, почему глаза Цезаря так знакомы ему. Они были похожи на его собственные! Глядят на него равнодушно-холодным, пристальным взглядом змеи. И чудовище уползло внутрь. Впервые в жизни Сулла не нашел способа подчинить своей воле другого человека. Гнев, который должен был бы овладеть им, не приходил. Вынужденный смотреть на самого себя в лице кого-то другого, Луций Корнелий Сулла оказался бессилен.