— Она получила встряску, — сказал я. — Эти каракули напомнили ей о вашей сестре. Такое не могло пройти бесследно.

Только сейчас я сообразил, что прежде мы никогда не говорили об умершей Сьюзен. Наверное, Каролина подумала о том же; она молчала и грязным пальцем теребила нижнюю губу.

— Так странно это слышать: «ваша сестра», — наконец глухо сказала она. — Когда мы были маленькие, мать о ней не говорила. Очень долго я про нее не знала. А потом нашла тетрадку, подписанную «Сьюки Айрес», и спросила мать, кто это. Она повела себя так странно, что я даже испугалась. Тогда-то папа все и рассказал. Он назвал это «ужасным несчастьем». Но мне не было жалко ни его, ни мать. Помню, я рассердилась, потому что все говорили, что я старший ребенок, но, оказывается, нет, и я сочла это нечестным. — Наморщив лоб, она уставилась в огонь. — Похоже, все свое детство я злилась. Была несносной с Родди, с горничными. Ведь с возрастом несносность проходит, верно? Кажется, моя не прошла. Иногда я чувствую ее в себе, словно проглотила какую-то гадость и та прилипла…

С грязными руками, растрепанная, Каролина и впрямь походила на куксящегося ребенка и, как все обиженные дети, выглядела ужасно несчастной. Я нерешительно потянулся к ней, но она подняла голову, и вся детскость с нее тотчас слетела.

— Кажется, я не спросила о вашей лондонской поездке. — Тон ее был твердым и светским. — Как все прошло?

— Спасибо, очень хорошо.

— На конференции выступили?

— Да.

— Как вас приняли?

— Прекрасно. Даже… — я замялся, — был разговор о моем переходе. В смысле, на работу.

Взгляд ее будто вспыхнул.

— Вот как? Перейдете?

— Не знаю. Надо подумать о том… что придется оставить.

— Поэтому вы нас избегали? Не хотели отвлекаться? В субботу я видела в парке вашу машину. Думала, заглянете. Но вы не пришли, и я поняла: что-то произошло, что-то изменилось. Потому-то нынче я вам и позвонила, ибо не надеялась, что вы придете просто так. В смысле, как раньше. — Она откинула упавшие на лицо волосы. — Вообще, вы собирались нас повидать?

— Разумеется.

— Однако сторонились. Ведь так?

Она вскинула подбородок, только и всего, но, подобно упрямому молоку, что в конце концов поддается маслобойке, злость моя преобразовалась в нечто совсем иное. Унимая заколотившееся сердце, я сказал:

— Наверное, я слегка боялся.

— Кого? Меня?

— Едва ли.

— Мать?

Я набрал в грудь воздуху:

— Послушайте, Каролина, тогда в машине…

— Ах, это… — Она отвернулась. — Я вела себя глупо.

— Это я был полный дурак. Простите.

— И теперь все изменилось, все не так… Нет, не надо.

Она казалась такой несчастной, что я шагнул к ней и обнял; Каролина вся напряглась, но через секунду слегка расслабилась, поняв, что я хочу лишь утешить ее. Последний раз я обнимал ее в танце, и тогда ее каблуки уравняли нас в росте. Теперь, в башмаках на плоской подошве, она была на пару дюймов ниже меня. Щетина на моем подбородке цепляла ее волосы. Прохладным сухим лбом она уткнулась мне в шею… Почувствовав ее податливую грудь, чресла и тугие бедра, я крепче ее обнял.

— Не надо, — повторила она, впрочем, довольно вяло.

Меня изумила волна собственных чувств. Только что она вызывала во мне злость и досаду, а теперь я хрипло шептал ее имя и терся колючей щекой о ее волосы.

— Я соскучился, Каролина, — пробормотал я. — Господи, как же я соскучился! — Я отер с губ струйку слюны. — Видите, в какого идиота вы меня превратили!

Она попыталась высвободиться:

— Простите.

— Ради бога, не извиняйтесь! — Я стиснул ее в объятиях.

— Я тоже по вам скучала, — жалко сказала она. — Когда вас нет, здесь всегда что-то случается. Почему так? Дом, мать… — Каролина закрыла глаза и прижала руку ко лбу, словно унимая сильную боль. — В этом доме всякое лезет в голову.

— Он вам не по силам.

— Я уже боюсь его.

— Бояться нечего. Нельзя было оставлять вас тут одну-одинешеньку.

— Если б я могла уехать… но мама…

— Не думайте о ней, не думайте об отъезде. Вам не надо никуда уезжать.

Мне тоже, подумал я. Теперь, когда Каролина была в моих объятьях, все стало ясно. Все мои планы — лондонский врач, больница — развеялись.

— Я дурак. Здесь есть все, что нам нужно. Думайте об этом. Обо мне. О нас. — Я потянулся к ее губам.

— Не надо. Вдруг кто-нибудь войдет…

Мы покачнулись и, пытаясь обрести равновесие, расступились. Вскинув испачканную руку, Каролина отшагнула от меня. Волосы ее еще больше растрепались, приоткрытые губы влажно блестели. Она выглядела так, словно только что целовалась и, если уж честно, желает повторения. Я шагнул к ней, но она вновь попятилась, и тогда я понял, что это желание смешано с неохотой и даже легким страхом, продиктованным ее невинностью. Чтобы ее не отпугнуть, я оставил свои попытки. Просто взял ее руку и прикоснулся губами к перемазанным пальцам. Уставившись на черную окантовку ногтей, я проговорил ломким от страсти и собственной отваги голосом:

— Что вы с собой сделали! Вы сущий ребенок. Когда мы поженимся, такого больше не будет.

Она молчала. Вокруг стояла мертвая тишина, словно дом затаил дыхание. Потом Каролина чуть кивнула, и я, вне себя от ликования, осыпал поцелуями ее губы, шею, щеки, волосы.

— Погодите! — нервно смеялась она, полушутя-полусерьезно отбивая мою атаку. — Хватит! Да будет вам!

Последующие три-четыре недели я считаю нашей помолвкой, хотя, сказать по правде, неразбериха, существовавшая между нами, вряд ли заслуживает такого названия. Во-первых, моя занятость позволяла нам видеться лишь урывками, а во-вторых, суженая моя странно щепетильничала в том, чтобы известить свою матушку о конкретной подвижке в наших отношениях. Мне не терпелось о ней объявить, чтобы дело развивалось, но Каролина считала, что мать «еще не вполне здорова» и новость ее «разволнует». Все будет сказано, заверяла она, «в подходящий момент». Однако сей момент невероятно медлил с появлением, и всякий раз мой визит в Хандредс-Холл закачивался чаепитием и скучной болтовней в малой гостиной, словно ничего не изменилось.

Разумеется, переменилось все, и порой эти визиты были мучительны. Теперь я постоянно думал о Каролине. Глядя на ее выразительное скуластое лицо, я не мог поверить, что когда-то считал его некрасивым. Я чувствовал себя трутом, готовым воспламениться от одной искры ее взгляда над чайной чашкой. Иногда она провожала меня к машине; в молчании мы шли по сумрачному дому, и я мечтал о том, чтобы затащить ее в какую-нибудь пустую комнату и заключить в объятья. Время от времени я на это отваживался, но Каролина была скованна. Она лишь стояла, отвернув лицо и уронив руки. Я чувствовал, как ее тело медленно-медленно размякает, словно жадничая поделиться своей податливостью. Но даже робкая попытка усилить напор приводила к плачевному результату: Каролина вновь деревенела и закрывала руками лицо. «Простите, — говорила она, как тогда в студеной машине. — Простите. Я знаю, это нечестно. Но мне нужно чуточку времени».