* * *

Материк Намул, Царство Семи Гор, г. Эль-Рю

13-й трид 1019 г. от р. ч. с.

Липкуду опять снился курчавый иноземец и преследовало чувство, что сон это непростой и им еще придется когда-то встретиться.

– О-ох, – простонал Косичка, с трудом отрывая голову от подушки. – Ну и несет от меня. Как будто кошки во рту ночевали. Воды-ы…

Кто-то подошел к кровати и, прежде чем певун сообразил, шлепнул его по гудящему затылку.

– А-ай! – скорчился Липкуд, подскакивая. – Элла! Чего руками машешь с утра пораньше? Жить надоело?

– Т-тебя еще больше бить н-надо, – сурово сказала Элла, протягивая кувшин.

Липкуд хищно вцепился в него и выдул больше половины. Утерся рукавом, огляделся осоловело и чуть не упал с кровати. Комната была роскошная. Он и представить себе не мог, что когда-нибудь окажется в подобном месте. Огромные окна с паутиной ажурных решеток и витражными навершиями. Богатый тюль с серебряной бахромой и вышивкой. Расписная тумба, а рядом розы в мраморной кадке. Зеркало в толстой золоченой раме, большой шкаф, камин, а перед ним пара мягких стульев.

– Не дайте мне проснуться! Это сколько же я вчера заработал?!

– М-мало, – нахмурилась Элла. – Но напиться и г-глупостей наделать тебе хва-атило.

Липкуд недоуменно пялился на порченую и думал, что в дорогой обстановке комнаты она выглядит совершенно нелепо. Косичка попытался вспомнить прошлый вечер, но не смог, зато Элла знала все в подробностях. Заикаясь от волнения, она красочно расписывала певуну вчерашний позор. Волосы на теле Косички вставали дыбом.

– Так прямо и ляпнул? – шепотом переспросил он. – Самому Боллиндерри?!

– Т-так и ляпнул. Б-боллиндерри очень т-тобой заинтересовался. Он велел везти нас в Т-театр тысячи огней и оп-платил нам хорошую комнату. Т-теперь уже весь город знает п-про спор. До выступления мы тут как в т-тюрьме.

Липкуд запустил пальцы в волосы, сердце ухнуло в пятки.

– Б-боллиндерри много на нас потратил, – продолжала Элла. – Его д-друг, к-который всем тут владеет, пытался его отговорить. Он говорил, что это н-ненастоящий спор. Потому что мы нищие, и у нас н-ничего нет. Это будет смешно и жалко. И он не м-мо-жет позволить, чтобы такие чучела выступали в его театре в первый чернодень года, к-когда соберутся самые знатные горожане и цена на билеты б-будет огромная. А Боллиндерри тогда сказал, что у нас б-будут условия, как у его лучших а-артистов. Что он все-все нам оплатит. И д-декорации, и костюмы, и м-музыкантов даст, если надо. И что мы все равно в-выступим жалко. Потому что артистов д-делает не одежда и не деньги. Они много спорили, но Марвис п-потом сдался. Потому что Боллиндерри его напугал о-отказом выступать, а на его труппе все держится. У него очень много н-номеров.

– Кто такой Марвис? – бездумно спросил Косичка.

– А-ардал Марвис. Хозяин этого в-всего. Хозяин т-театра. Мы же в театре, ты помнишь?

– А-а, тот рыжий…

– Как мы будем в-выступать? – поинтересовалась Элла.

Липкуд мрачно молчал, слушая, как девочка меряет комнату шагами и как этот звук раздражающе не попадает в такт с тиканьем часов. Шторы пронизывал серый зимний свет. Под окнами слышалось цоканье лошадиных копыт и скрип колес. Булочник вопил и бранился на мальчишку-вора, утянувшего с прилавка пару кренделей. Крапал мелкий дождь.

– Все кончено, – выдохнул Косичка в лучших традициях трагедийного актера.

– Что к-кончено? – подхватила Элла.

– Как минимум, я… Теперь конец. Совсем конец. Всякое бывало, но это совсем конец.

Липкуд свесил ноги с кровати и обулся.

– Я попрошу Боллиндерри, чтобы он тебя отпустил.

– А я все равно н-не пойду никуда, – сказала Элла, упав на постель и обнимая подушки в отделанных кружевами наволочках.

– С ума сошла? – рассердился Липкуд. – Это спор на смерть!

– А мне с-самоубиваться все равно не надо, – пожала она плечами. – Это только т-тебе. А н-на улице я с голоду помру. Тут хоть кормят.

– Ах ты… привидение! – возмутился Косичка.

Он мечтал о большой сцене, болел ею, грезил ночами. И вот теперь она сама шла в руки, а Липкуда объял дикий ужас. Он знал, что будет смотреться жалко. Маленькому человеку нужны маленькие подмостки. На них не видно, что его почти нет. На них он существует. Но в кого превратится простой шут Косичка в Театре тысячи огней? В месте, где выступают лучшие труппы мира? Как он встанет на огромную сцену и заполнит ее одним собой? Невозможно.

Липкуд покосился на Эллу. И это его балаган! Захотелось смеяться от отчаяния. У Боллиндерри, наверное, сотня артистов. И не каких-нибудь, а самых лучших. Они попали в «Чудесатый театр», выпорхнув из богатых родительских особняков, где получали уроки пения и танцев от знаменитостей. Липкуд был малограмотен и никогда ни у кого не учился, а Элла знала только четыре песни, разученные в пансионе для порченых детей, где ее растили до тех пор, пока девочка не подросла. Потом ее в числе других воспитанников выгнали на улицы Намула, чтобы она побиралась у винных и гостевых домов. Главное ведь сохранить ребенку жизнь до тех пор, пока проклятие не отступит, а там пусть идет куда хочет. Родители платили за неугодных чад в течение десяти лет. Как только заканчивались деньги, пропадало и место под крышей пансиона.

Косичка представил, как поет песню и читает стихи, как сыплет неуклюжими фокусами и голыми шутками, и даже в воображении это выглядело до того ужасно, что он почти отчаялся и раздумывал, как будет валяться в ногах у Боллиндерри, прося пощады и восхваляя его от носков дорогих сапог до лысины на сморщенной голове. Зрелище было отвратительное.

– Давай д-думать, – сказала Элла после жадно съеденного завтрака, который, к счастью, принесли прямо в комнату. – К-каждый вечер в десять часов нам б-будут давать сцену для репетиции. Т-так велел Марвис. Это чтобы мы к ней п-привыкли и в обморок не упали, когда туда в-выйдем. А то будет п-позорно совсем.

– Ничего мы не будем делать, – раздраженно отмахнулся Липкуд, пряча голову под подушку. – Иди погуляй.

Элла огрела его шипастой розой по высунутой из-под одеяла пятке.

– Уй! Да чтоб тебя!