Он обернулся и увидел вдали мать с ребенком, которые действительно направлялись прямо к ним.

— А! — разочарованно протянул он. — Вот оно в чем дело, а я-то подумал…

— Черт! Еще придется разговаривать с этим рыжим стручком!

— Ладно, не преувеличивай! Малец-то прикольный…

Он плюхнулся на скамейку рядом с Гортензией и стал ждать, пока упряжка мать — сын до них дотащится.

— Жалко, я отдал матери фотик, а то бы их сфотографировал…

— Толстуха и ее Карлик на улицах Парижа! Как увлекательно!

— Да что с тобой?! До чего противная! Завтра, обещаю, — пойдешь одна! Ты меня достала! Ты такая злобная, что даже Париж делается с тобой уродом!

И он повернулся к ней спиной, ища глазами какую-нибудь красивую девушку — исключительно чтобы позлить вспыльчивую Гортензию.

— Ты не понимаешь, что сегодня тридцать первое! Завтра первое января, а я по-прежнему ничего не нашла! А ты хотел, чтобы я сияла от радости, ходила колесом и насвистывала с тобой песенки?

— Я уже говорил тебе и еще повторяю: расслабься, освободи голову. Но ты упорствуешь и напрягаешь измученный мозг!

— Молчи, они идут! Улыбнись! Я не хочу, чтобы они видели, как мы ругаемся!

— Да ты к тому же и лицемерка!

Жозиана заметила их и приветствовала широкой улыбкой счастливой женщины.

Все было в порядке. Мальчик, переодетый в обычного малыша, грыз печенье, пуская слюнки, последний розовый луч солнца озарял черепичные крыши, его щечки раскраснелись от свежего воздуха, они шли домой, там она наполнит для Младшенького ванну, погрузит в воду локоть, чтобы проверить, какая температура, намылит его тельце овсяным мылом для чувствительной кожи, они будут болтать и смеяться, и он замурлыкает от счастья, когда она завернет его в теплое махровое полотенце, зачмокает губами, показывая, как целует мамочку, о, как прекрасна жизнь, как прекрасна…

— Привет всем! — воскликнула она, поставив коляску на тормоз. — Каким ветром вас сюда принесло?

— Зловонным дыханием Парижа, — объяснил Гэри. — Гортензия ищет идею, облизывая стены парижских домов, а я хожу с ней за компанию. Ну, я еще пытаюсь…

— Что же за идею ты ищешь, красавица моя? — спросила Жозиана, заметив мрачную физиономию Гортензии.

— Она ищет идею своего проекта. И не находит. И зла на весь мир, предупреждаю…

Гортензия отвернулась, чтобы не отвечать.

— Где же ты ищешь идею? В кронах каштанов? На террасах кафе?

Гортензия пожала плечами.

— Нет! — объяснил Гэри. — Она думает, что идея выскочит готовенькая из камня зданий. Ощупывает камни, гладит их, рисует, учит наизусть. Глупость, конечно, но что поделаешь!

— Вот как! — удивленно воскликнула Жозиана. — Идея, выходящая из камня… Я не совсем понимаю, но, может, это оттого, что я не большого ума…

«До чего тупая баба! — подумала Гортензия. — А как разряжена! Сплошная безвкусица. Мещанка, домохозяйка, которая читает всякие сюси-пуси типа любовных романов и одевается в магазинах для толстух».

И тут Младшенький оставил свое обмусоленное печенье и объявил:

— Гортензия права. Эти здания великолепны. И они вдохновляют. Я каждый раз смотрю на них, когда мы идем в парк, и они не надоедают. Они так похожи и такие разные…

Гортензия подняла голову и в упор взглянула на рыжего стручка.

— Скажите, пожалуйста, Карлик-то развивается на глазах! Когда мы были у вас на Рождество, он так не разговаривал…

— Да, я изображал младенца, чтобы сделать приятное матери! — объяснил Младшенький. — Она прямо светится от счастья, когда я лепечу всякий детский бред, а поскольку люблю ее больше всех на свете, я стараюсь изображать перед всеми дебила…

— Ну и ну, — зачарованно пропела Гортензия, не сводя глаз с малыша. — И много ты знаешь слов, которые от нас скрываешь?

— Великое множество, моя милая дама, — провозгласил Младшенький, заливаясь смехом. — Например, я могу объяснить, почему тебе нравятся эти здания из золотистого камня. Попроси меня ласково, и я скажу…

Гортензия попросила, ей было страшно интересно, что собирается сообщить ей Карлик.

— Деталь, именно деталь составляет красоту этих зданий, — объяснил Младшенький. — Они не похожи друг на друга, и тем не менее все подобны. Деталь была росписью архитектора. Он не мог нарушить единство ансамбля, поэтому углублялся в поиски детали, в этом как раз самовыражаясь. И деталь все меняла. Делала здание неповторимым. Деталь составляет стиль. Intelligenti pauca. Fiat lux. Dixi[33]…

Гортензия пала к подножию коляски. Поцеловала мокасины малыша. Сжала ему руку. Готова была поцеловать и небо, но поскольку это невозможно, пустилась в пляс, в безумную джигу, громко скандируя:

— О несчастный серо-белый кит, серо-белый кит, серо-белый кит, потерял он сон и аппетит, сон и аппетит, сон и аппетит… Спасибо, Кроха! Спасибо! Ты нашел мне ту самую идею! Ты гений!

Младшенький мурлыкал от радости.

Он вытянул ручки, вытянул ножки, вытянул в поцелуе губы к той, которая теперь называла его прекрасным принцем, ученейшим принцем, принцем-чудотворцем.

Теперь он был не Карлик, теперь он был Кроха.

— Но что ты там прячешь под пальто? — спросила Ширли у Жозефины. — Торчит, словно огромная шишка… очень странно. Можно подумать, что ты беременна, но только с одной стороны.

Они ехали в метро в направлении галерей и магазинов «Швейцарской деревни»[34], чтобы поглазеть на витрины. Полюбоваться антикварной мебелью, послоняться по Марсову полю, похихикать над туристами, сгрудившимися у подножия Эйфелевой башни, посчитать, сколько среди них японцев, сколько китайцев, американцев, англичан, мексиканцев, папуасов, подняв голову, полюбоваться панорамой Трокадеро, затем не спеша вернуться на Пасси, носом уткнувшись в витрины, — такова была цель прогулки, которую они предприняли тридцать первого декабря.

Чтобы закончить год красиво.

И поставить точку.

На том, что они до сих пор не успели сказать друг другу. Последние откровения, которые срываешь, как увядшую кожу, слыша биение сердца. Признания, проскальзывающие между позолоченной бронзой Клода Галле, прикроватным столиком Людовика XV или канапе работы Жоржа Жакоба из золотистого дерева, выкрашенного в бирюзовый цвет. Шепот: «О, как это красиво!» И тут вплетается: «А знаешь, забыла тебе сказать, что…» А подруга, наперсница, тем временем не сводит взгляд с драгоценного предмета и едва отвечает, чтобы не спугнуть, чтобы услышать признание: