— Новобранцы не смогут противостоять закаленным в боях солдатам парламентской армии нового образца, — согласился с ним светловолосый полковник. — Но трудно учить их в такую погоду. Бедняги и так уже промокли до нитки, а обсохнуть негде.

— Им это только на пользу пойдет, — ворчливо сказал Гилл Кортни. — Лишь бы не поджали хвост и не кинулись бежать, как только увидят Кромвеля.

— У вас нет оснований обвинять их в трусости, Кортни, — сказал герцог Гамильтон с легким недовольством. — Они не обучены и нуждаются в том, чтобы их приободрили, а не осуждали без всяких оснований. Разве вы не разводящий часовых?

Гилл Кортни вспыхнул, недовольно пробормотал, что это действительно так, нахлобучил шляпу и вышел из лачуги туда, где его поджидала отвратительная погода. Восемнадцать месяцев он провел с этой проклятой армией, восемнадцать месяцев боли и неудобств, а впереди — лишь перспектива боя, равносильного самоубийству, ведь новобранцев кинут против прекрасно обученных, дисциплинированных и опытных солдат парламентской армии нового образца. Будь у него хотя бы капля здравого смысла, он с самого начала не вмешивался бы в эту войну, но его чертова жена попрекала его смертью своего отца, даже его мать, хотя и рыдала, все же говорила, что он единственный во всей округе не встал на сторону короля. Ну и где же, черт возьми, они сейчас — и жена, и мать? Кто-нибудь должен был доставить им сообщение, что его тяжело ранили, но отступление было таким беспорядочным бегством, что дальнейшая связь с ними стала невозможной. Если бы он был в сознании, а не сходил с ума от боли, то настоял, чтобы его доставили назад, в Дорсет, но его отправили вместе с обозом, потом мучили хирурги… И теперь, как только шел дождь (а он практически не прекращался), боль в бедре вспыхивала с новой силой, и всем на это было наплевать. Насколько он помнил, Вирджиния умела немного лечить. Конечно, не нежным обращением — тихим шепотом и прохладными руками, абсолютным вниманием к каждому его желанию еще до того, как он высказал его. Нет, она делала настои и мази, которые притупляли боль.

Вирджиния, его жена, связана с ним нерушимыми узами долга. Но она почему-то противилась этому долгу. Он не мог привести конкретного примера, но знал, что это так. Она не спорила с ним, была покорной, лежала под ним без звука, ухаживала и оказывала ему внимание, как и подобает жене. Но она не была по-настоящему покорной, верной своему долгу. Мать с самого начала поняла это, пыталась обуздать невестку, поощряла сына утверждать свою власть над ней любым способом. Но в серых глазах Джинни было что-то такое, что мешало ему применить физическую силу и даже пугало его. Он подумал, что в будущем все изменится. Война и раны сделали его жестче, и никакие слабые женские протесты не подействуют теперь на него. Ее образ промелькнул перед его глазами, и плоть дрогнула. У него не было женщины целых восемнадцать месяцев. Если будет на то воля Господа, он вернется к той, что принадлежит ему, которой можно пользоваться в любой момент, как только пожелает ее властелин.

Джинни смотрела с холма вниз на то, что когда-то было мирными зелеными садами Кента. Сейчас здесь царило только опустошение — фруктовые деревья спилены на дрова, поля, цветники опустели. Она взглянула на Алекса, сидевшего с каменным лицом на жеребце и смотревшего на когда-то плодородные земли имения Грэнтем. Особняк из серого камня прижался к подножию небольшого холма, но парк уже больше не зеленел. Повсюду была лишь красно-коричневая, выжженная и оскверненная земля.

— Не лучше ли нам продолжить путь? — мягко спросила она.

— Не могу. Я приехал сюда и должен довести дело до конца. Мне необходимо узнать самое худшее… кто остался в живых… — Губы Алекса исказила гримаса. — Конечно, никто мне не обрадуется. Но если им нужна помощь, мой долг предложить ее.

Джинни не ответила, и группа всадников двинулась вниз по холму, к дому Алекса. Они сделали небольшой крюк по дороге в Шотландию, и она была свидетелем мучительного процесса принятия решения; ведь он знал, что те, кому он стремится помочь, в лучшем случае будут считать его врагом, а в худшем — предателем. Она не стала ничего советовать ему, понимая, что в этом вопросе даже возлюбленная не имеет права голоса. Но когда они приближались к дому, в душе ее появилось предчувствие боли за Алекса.

Оккупация владений Грэнтемов была разрушительной и безжалостной. Стены, огораживавшие парк, разрушены, на траве, там, где стояли палатки, зияли огромные вытоптанные пятна; повсюду торчали почерневшие пни деревьев, срубленных, очевидно, на дрова. Плодородные поля за парком заросли сорняками; несколько тощих коров пытались добыть себе корм. Дым не поднимался из труб, и, подъехав к дому, они увидели зияющие пустыми глазницами окна — все стекла были выбиты. Дом выглядел заброшенным, лишь в бывшем огороде была натянута бельевая веревка, на которой печально билась на ветру какая-то одежда. Даже солнечные часы из камня были разбиты; ветви абрикосового дерева, оторванные от шпалеры у каменной стены, сломались под тяжестью плодов, усыпав землю золотистой мякотью.

Они проехали под аркой во внешний дворик, и здесь Алекс дал знак офицерам остаться, а сам продолжил путь во внутренний дворик. Какой-то инстинкт побудил Джинни последовать за ним. Она взглянула вверх, на башню с флюгером — символом нормальной жизни — единственным, которого, казалось, не коснулась рука варваров. В этот момент на пороге появилась женщина, и Алекс осадил коня. Джинни держалась позади, не зная, чувствует он ее присутствие или нет; и если да, то не отправит ли ее назад, чтобы одному вновь встретиться с семьей.

— Что еще вы хотите от нас? — Женщина говорила медленно, с усталой горечью. — После вашего последнего посещения мало что уцелело, но уверена, что если вы хорошенько поищете, то непременно найдете. — Она снова повернулась к двери.

— Джоан, ты не узнаешь меня? — спросил Алекс, и голос его показался Джинни совсем чужим.

Женщина повернулась, смахнула с глаз выбившуюся прядь каштановых волос.

— Алекс? Это ты? — Она покачала головой, не веря своим глазам. — Зачем ты приехал? Позлорадствовать? Посмотреть, что с нами стало? Ты найдешь здесь только немощных и дряхлых стариков, женщин и детей. Твоих братьев здесь нет, чтобы противостоять тебе. Победа будет легкой.

Алекс спешился.

— Джоан, я здесь, чтобы помочь тебе. — Он направился к ней, и она отступила назад.

— Ты осмеливаешься предложить помощь парламента тем, кого уничтожил этот парламент? — Женщина покачнулась и упала на ступеньки.

Джинни молниеносно соскочила с лошади, подбежав к ступеням в тот момент, когда Алекс наклонился и приподнял неподвижное тело, прижав его к плечу.

— У нее обморок, — быстро сказала Джинни, нащупав пульс и приподнимая веки женщины.

Джоан Маршалл открыла глаза, посмотрев прямо в измученное лицо деверя.

— Лежи спокойно, — встревожено сказал он, когда она попыталась высвободиться из его рук, — Джинни, как ей помочь? — Он умоляюще взглянул на Джинни, которая была потрясена страшной худобой женщины; ее лицо, когда-то, видимо, красивое, было изрезано глубокими морщинами.