1

В свои сто два года Элинор Оулей была старейшей обитательницей Ривингтона осенью 2013-го. Вероятно, именно в силу почтенного возраста ее фамилия так и не подверглась американизации. Не Уиллет, но намного более изящное французское Оулей. Дэн иногда в шутку звал ее мисс О-ла-ла, что неизменно вызывало у старушки улыбку. Рон Стимсон – один из четырех врачей, которые регулярно делали обходы, осматривая гостей хосписа, – как-то сказал Дэну, что Элинор может служить наглядным подтверждением того, что жизнь сильнее смерти.

– Печень у нее практически не работает, легкие убиты восьмьюдесятью годами курения; у нее колоректальный рак, крайне злокачественный, пусть и неторопливый, а стенки сердца тоньше, чем ус у кота. Но она все еще живет.

Но если Азрил был прав (а Дэн уже убедился на практике, что он не ошибался никогда), долгосрочный договор Элинор с этим миром все-таки истекал, хотя она совершенно не выглядела умирающей. Когда Дэн вошел, она сидела в кровати, поглаживая кота. Ее волосы были безукоризненно уложены – благодаря вчерашнему визиту парикмахера, – а розовая ночная сорочка, как всегда, отглажена и чиста. Ткань придавала цвет бледным щекам, а подол укрывал костлявые ноги подобием бального платья.

Дэн обхватил лицо руками, раскинув пальцы.

– О-ла-ла! Une belle femme! Je suis amoureux![18]

Она закатила глаза, но потом откинула голову чуть назад и улыбнулась ему.

– Ты, конечно, не Морис Шевалье, но нравишься мне, cher. Ты веселый, что важно, нахальный, что еще важнее, и у тебя чудная попка, а уж это самое важное. Красивая мужская задница – это то, на чем держится весь мир, а твоя совсем недурна. Будь я моложе, непременно ущипнула бы тебя, а потом съела заживо. Лучше всего у бассейна отеля «Ле Меридьен» в Монте-Карло, перед аудиторией истинных ценителей, которые наградили бы меня аплодисментами.

Странным образом ее голос, хриплый, но все еще мелодичный, ухитрился сделать эту сцену чарующей, а не вульгарной. Дэн всегда считал, что прокуренный, хрипловатый голос Элинор мог бы принадлежать певице из кабаре, которая успела многое повидать на своем веку еще до того, когда весной 1940 года немецкая армия парадным маршем прошла по Елисейским полям. Быть может, слегка износившаяся, но ни в коем случае не заношенная до дыр. И хотя Элинор напоминала смерть вопреки тщательно подобранному цвету ночной сорочки, следовало помнить, что она выглядела так еще с 2009 года, когда поселилась в комнате номер 15 корпуса Ривингтон. И только присутствие Аззи говорило о том, что нынешний вечер – особенный.

– Уверен, вы были бы неотразимы, – сказал Дэн.

– Ты встречаешься с юными дамами, cher?

– В данный момент не встречаюсь. – За одним исключением, которому было слишком мало лет для разговоров про amour.

– А вот это глупо. Так бездарно терять время. Потому что с годами это, – она подняла длинный и тощий указательный палец, а потом согнула его, – превращается вот в это. Впрочем, тебе во всем предстоит убедиться самому.

Он улыбнулся и присел на край ее кровати. Как садился на многие другие.

– Вы себя хорошо чувствуете, Элинор?

– Неплохо. – Она проследила, как Аззи спрыгнул на пол и выскользнул за дверь, посчитав свою работу на сегодня выполненной. – У меня побывало много посетителей. Они заставили твоего кота понервничать, но он продержался до твоего прихода.

– Это не мой личный кот, Элинор. Он принадлежит всему дому.

– Нет, – возразила она, но так, словно эта тема ее уже не слишком занимала. – Он все-таки твой.

Дэн сомневался, чтобы к Элинор явился хотя бы один посетитель, если, конечно, не считать Азрила. Ни сегодня вечером, ни на прошлой неделе, ни за месяц, ни за целый год. Ее никто и никогда не навещал. Она осталась в этом мире совершенно одна. Даже тот динозавр, который служил ее поверенным, вел денежные дела и когда-то приезжал раз в квартал с чемоданом размером с багажник «сааба», уже успел отправиться на тот свет. Мисс О-ла-ла, правда, утверждала, что у нее есть родственники в Монреале, «но у меня осталось слишком мало денег, чтобы они соблазнились приехать, cher».

– Так кто же приходил вас проведать? – спросил Дэн, думая, что к ней могли заглянуть Джина Уимз и Андреа Ботштейн, медсестры, дежурившие в Ривингтоне-1 с трех до одиннадцати. Или же это был Пол Ларсон – медлительный, но добросовестный санитар, которого Дэн привык считать антиподом Фреда Карлинга.

– Как я уже сказала, их было много. Они и сейчас здесь. Это бесконечная вереница, целый парад. Они улыбаются, раскланиваются, а один мальчишка показал мне язык – длинный, как собачий хвостик. Некоторые из них вступают в разговоры. Ты знаешь поэта Йоргоса Сефериса?

– Нет, мэм, не знаю.

Неужели здесь был кто-то еще? Дэн не исключал этого, но не ощущал постороннего присутствия. Хотя он мог ошибаться.

– В одном из стихотворений Сеферис задает вопрос: «Мы слышим голоса умерших друзей, иль то всего лишь старый граммофон?» Детишки – вот что самое грустное. Здесь побывал мальчик, утонувший в колодце.

– Неужели?

– Да. А еще женщина, которая покончила с собой, вскрыв вены пружиной от кровати.

Но он по-прежнему не чувствовал присутствия духов. Могла ли встреча с Аброй настолько обессилить его? Такая возможность существовала, и в целом сияние накатывало волнами, которые невозможно было систематизировать. Однако Дэн не думал, что дело в этом. Скорее Элинор впала в слабоумие. Или подтрунивает над ним. Тоже не исключено. Элинор О-ла-ла та еще штучка! Говорили, что кто-то – Оскар Уайльд? – пошутил на смертном одре: Или я, или эти мерзкие обои в цветочек.

– Тебе нужно подождать, – сказала Элинор, и теперь в ее тоне не слышалось никакой игривости. – Огни возвестят прибытие. Быть может, случится что-то еще. Например откроется дверь. И тогда явится твой посетитель.

Дэн с сомнением посмотрел на дверь, которая выходила в коридор и была уже открыта. Он не закрывал двери, чтобы Аззи мог покинуть комнату в любой момент, когда захочет. Что тот обычно и делал, как только Дэн приходил ему на смену.

– Может, вам принести холодного сока, Элинор?

– Я бы с радостью выпила сока, если бы оставалось вре… – Она не закончила: все признаки жизни покинули ее лицо, как вода – прохудившийся сосуд. Ее глаза уставились в одну точку поверх его головы, рот приоткрылся. Щеки ввалились, а подбородок упал на тощую грудь. Верхняя часть зубных протезов вывалилась, скользнула по нижней губе и зависла, словно в зловещей усмешке.

Черт, как быстро это произошло!

Он осторожно подцепил ее протез и убрал. При этом губа сначала вытянулась, а потом вернулась на место с чуть слышным хлюпающим звуком. Дэн положил вставные зубы на прикроватный столик, хотел подняться на ноги, но потом снова сел. Он ждал появления красного тумана, который старая медсестра из Тампы называла испущенным духом. Но ничего не происходило.