– Быть может, господин Иоганн, эти маленькие паруса помогут вам однажды вернуться в Любек. Смотрите, как наполнились они попутным ветром!… А до тех пор, знайте, ваша Ульрике ни с кем не станцует гальярду.

Месяц был благодарен, а еще потрясен: он узнал золотую ладейку, какая уже являлась ему прежде. Он не верил до сих пор, что пророчества Штрекенбаха начнут сбываться.

– Пусть будет легким ваш путь!…

На следующий день, в Троицу, ветер действительно стих, а перед тем разогнал все тучи. Небо было глубоко-синее; солнце, как бы наверстывая упущенное, пекло немилосердно. Любек, оранжево-черепичный красавец в оправе промытой ненастьем зелени, оставался за кормой. Эрарии высыпали на палубу и, прощаясь, махали руками городу, его великолепным садам и башням, кораблям, морякам и грузчикам. Любекцы махали в ответ. Словно отозвались на прощание, – зазвонили колокола на Мариенкирхе. Эрарии встретили звон с восторгом, с криками радости, со свистом маленьких свистулек. Высокий, почти мальчишеский голос пропел:

Прощай, дружок мой Идхен!

Прощай, душа моя!

Под звон на Мариенкирхе

Покину я тебя.

Не плачь, дружок мой Идхен!

Я ухожу любя.

Пусть звон на Мариенкирхе

Напомнит про меня…

Возбужденные эрарии, показывая друг другу на город и называя памятные им места, громко переговаривались между собой… Здесь будет кстати сказать, что речь эрариев заметно отличалась от речи иных горожан, ибо пользовались они своеобразным воровским языком, именуемым rotwelsch, и напоминающим идиш. Еще на балу у Штрекенбаха Месяц обратил внимание на жаргон эрариев, в котором было немало хитрых слов, а ученый Морталис объяснил ему тогда значение некоторых из них – как то, «плосконогий» означало гуся, «длинноухий» – осла… Теперь в общении с эрариями и Месяц набрался разных словечек из их «тайного языка», и, к примеру, шляпу он называл уже не иначе как Obermann, а пойти прогуляться уже было – просто schwanzen…

Вниз по Траве спускались и другие суда. Эрарии перекрикивались, а то и переругивались со знакомыми матросами, подсмеивались, задирались, грозились, иных зазывали в гости. Потом им это надоело, и они под музыку волынок устроили на палубе пляс. Однако на ясную голову пляс не шел, и эрарии просили у Месяца вина. Не получили вина. Пели песни. Но на сухую глотку песни не звучали, и эрарии просили у Месяца пива. Не получили они и пива. Месяц отрезал – хмельное только на берегу. Тогда приунывшие эрарии обратили свои взоры к берегам и увидели на одном из них юных прачек, которые полоскали белье, – подоткнув подолы юбок под пояса, девушки стояли кто в воде, кто на легких мостках, делали свое дело и мало обращали внимания на проплывающие суда. А одна из девушек заметила, что с проходящего когга дюжина бездельников беззастенчиво пялит на нее глаза. Она засмеялась и помахала им рукой. Она была совсем не дурна лицом и фигурой и имела звонкий голосок. Эрарии быстро оценили это и столпились у фальшборта. Кто-то из них крикнул:

– Эй, красотка! Покажи ножку!…

Девушка опять засмеялась и показала: она выставила ножку вперед и потянула на себя краешек платья; за темной от загара голенью показалось круглое колено, а за ним и великолепное бедро, блеснувшее молочной белизной на фоне трав и прибрежных кустарников. Эрарии на мгновение затаили дыхание, но тут же принялись хохотать, разинув рты и сотрясаясь телесами… Это стало их обычным развлечением. Пока судно шло руслом реки, эрарии не пропустили, пожалуй, ни одной девицы, чтобы не задеть ее и не подбить на какую-нибудь выходку.

Еще когда последние башни Любека только исчезли из виду, россияне приметили далеко впереди себя судно со знакомыми им очертаниями. В этом судне они признали старушку «Сабину», которая, помнили из разговоров, кормилась от каботажных перевозок между Любеком и Штральзундом. Заметив раз, приметили и во второй, и в третий… Эрарии, поглядывая на «Сабину», посмеивались между собой и говорили, что прыгнуть с якорем на шее в воду или выйти в море на этом корабле – две вещи почти что равнозначные. Однако видавшее виды судно Гаука оказалось довольно ходким, и когда «Сабина» и «Юстус» вышли в Любекскую бухту и поймали ветер, расстояние между ними не сократилось. Так и шли весь день друг за дружкой – не близко, не далеко. Эрарии, потеряв в море возможность подтрунивать над девицами, избрали для этой цели «Сабину» – девицу иного толка. Каких только шуток и замечаний не отпускали по ее поводу, какими только прозвищами не наделяли ее! Слышал бы все это молодой Гаук, то устыдился бы зваться моряком… Во-обще эрарии смеялись, ибо испытывали в том потребность: они были слишком возбуждены переменами всвоей жизни. Их возбуждение Месяц гасил просто: он гонял эрариев по вантам и реям, чтобы вспомнилась морская наука тем, кто на берегу, собирая милостыню, подзабыл ее, а тем, кто ее и не знал, чтоб она открылась. Пришла ночь. После выхода в море Тойво Линнеус взял направление норд-ост. Впереди «Юстуса» тем же курсом по-прежнему шла «Сабина» – в темноте все время были видны ее светящие фонари и окна. А других судов поблизости не было. Ветер дул благоприятный, на ясном небосклоне горели крупные звезды. Поскрипывали мачты и реи, тихо плескались волны у корпуса корабля. Штурман Линнеус правил уверенной рукой. Он негромко пел, так как пела его душа. Небо указывало ему дорогу. Путь к Нарве – это для Линнеуса было то же самое, что и путь на родину. Радуясь возвращению, штурман пел о родине: о ее лесах и озерах, о горах и снегах, о добрых простых людях. Ему рыбаки говорили с детства, что море любит тех, кто поет. И он в море почти всегда пел – как кочевник-пустынник, пел о том, что видел, о чем думал. Рыбаки говорили, море не любит жадных и злых. И это была правда: Линнеус много раз видел, как те и другие находили в море свою погибель. Линнеус знал: море – это живое разумное существо, и оно часто платит человеку той же монетой, что получает от него. И за любовь штурман находил любовь же.

Глубокой ночью Тойво Линнеус позвал Месяца к рулю. Показав вперед, на огни «Сабины», штурман сказал:

– Господин Юхан, посмотрите туда… – и он перевел «Юстус» с полного бакштага на фордевинд.

Свет с «Сабины» стал виден по левому борту. Он медленно удалялся, однако вскоре приблизился; курс «старушки» выровнялся.

– Смотрите еще!…

Линнеус переложил колдершток влево, от чего «Юстус» пошел левым галсом почти в галфвинд. Огни «Сабины» теперь были справа. Они также сначала удалялись, а потом стали приближаться – «Сабина» принимала курс «Юстуса».

– Они пасут нас, – сказал штурман.

Месяц приказал погасить огни. Там, впереди, огни также погасли. Когда через некоторое время свет на «Юстусе» зажгли вновь, огни «Сабины» оказались значительно ближе.

Линнеуса сменил кормчий Копейка. Но штурман не спустился в кубрик, а устроился спать на ахтердеке. Также и Месяц задремал здесь. Многие из команды предпочитали тесному душному кубрику открытое пространство палубы – в теплую ночь палуба обращалась в настоящее лежбище.