Юные нищенки живо принесли для Анны-Розы ее пиво. Взором знатока старуха окинула их.

– Неплохие шлюшки! Гладенькие!… – сказала она и провела руками по полуобнаженным бедрам одной из девиц. – Особенно вот эта. Козочка! Как тебя зовут? – Вильгельмина, госпожа.

– Ты хорошая девочка!… А сумеешь ли ты отличить страстного мужчину от холодного, похожего на окорок?

– Сумею, госпожа. Что может быть проще! Страстный сразу лезет в… ну вы знаете… А холодный «окорок» лишь когда выпьет бочонок… А как выпьет бочонок, он уже и не мужчина.

– Верно, умница моя! – похвалила старуха. – Но послушайся меня и не люби ни того, ни другого. Первый спалит тебя огнем, второй, не дай Бог, застудит.

– Кого же мне любить, госпожа?

– Богатого, Вильгельмина! Богатого!… – и старуха рассмеялась – раскаркалась, довольная собственной шуткой, потом сказала: – Ты еще не утратила легковерности, а в твоем деле она может очень помешать. Но уж пока она есть, с ней приходится считаться. Помогу тебе правилом: стерегись тех мужчин, которые видят тебя, не глядя на тебя, – они хитры, и из них тебе не много удастся вытянуть. Другое дело – простак, какой не сводит с тебя глаз. Уж если он имеет кошелек, то можешь рассчитывать на верный заработок…

– Вон те двое господ не сводят с меня глаз, – девушка показала на Месяца и Морталиса.

– Нет, дочка! Про них и не думай. У одного из них уже есть предмет – видишь, как спокойны его глаза. А у другого в голове ветер вперемешку с учением – из его кошелька не прокормишься; как ходила одетая в лопухи, так и останешься.

– Могу ли я спросить вас, госпожа?

– Спрашивай. Что там!

– Неужели вы были так красивы, как о вас говорят?- Не очень-то она любезна!… – кивнула старуха королю. – Право, Вильгельмина, я не знаю, что обо мне теперь говорят. Мне уже это давно не интересно. Но раньше… – Анна-Роза выпрямилась, приосанилась и поправила растрепанные волосы. – Раньше в Германии было два известных человека: Мартин Лютер в Виттенберге и Анна-Роза в Любеке…

Сидящие за столом заулыбались, почитая слова старухи за явное преувеличение. А Иоахим Штрекенбах расхохотался:

– Самое удивительное – то, что слова ее чистая правда!… Анна-Роза действительно была неземной красоты. И ваш король в молодые годы задержался в Любеке не без участия той красоты… Однако время под всеми подводит одну черту: и под красавцами, и под некрасивыми; а за той чертой время всех делает одинаковыми; гробовая доска – лучшая уравниловка!… После казни Мюнцера я бежал на север. И верно: от Франкенхаузена до Люнебурга все только и говорили про подавление восстания, про Мюнцера, про Лютера. А после Люнебурга – как отсекло; на каждом рынке только и слышно было, что про любекскую красавицу.

Анна-Роза продолжала:

– Да, Вильгельмина, ты очень мила. Уж я – то повидала на своем веку прелестниц!… Быть может, в трактире из-за тебя не раз подерутся, быть может, какой-нибудь ненормальный утопится из-за любви к тебе. Но… городом править ты не будешь… Хотя и это пустое! Поверь, все – прах!… – старуха на секунду задумалась. – Сколько я живу, за все немалое время лишь одна девица могла сравниться со мной, лишь одна она вызывала одинаковое восхищение и у мужчин, и у женщин. Это была прекрасная Сабина-

Месяц и Морталис при этих словах переглянулись.

Старуха принялась рассказывать с удовольствием. Время от времени прикрывая глаза, она будто бы разглядывала Сабину мысленным взором:

– Одному Богу известно, чем Он наделяет человека, чтобы сделать его красивым. Но иногда мне кажется, что создание женской красоты Господь уступает дьяволу – оттого красота эта до обидного быстро уходит и даже не оставляет следа. Ведь все, что от Бога, живет долго и, уходя, оставляет после себя добрый след… Такова была и особенная красота Сабины – в пей присутствовало жаркое дыхание геенны; сатанинский блеск у нее в глазах притягивал любого, кто видел его, и блеск этот мог свести с ума, и сводил, говорили; голос ее был сладким голосом сирены. А кожа! Боже мой! Что это была за кожа!… Свет звезды! И так во всем: глаза, зубки, волосы – чудесный свет звезды! И светил он всем или почти всем, так как Сабина была доступна и неутомима, подобно самой Магдалине. Любовь не изнуряла ее, а напротив – дарила ее все новой красотой и свежестью; любовь была ее стихией, как вода для рыбы, как небо для птицы. Любой мужчина готов был пожертвовать многим ради обладания ею. И жертвовали. И снова, как в давние времена моей молодости, любовь правила городом. Мужчины знали свое место и были щедры. Сабина же день ото дня богатела, но деньги не портили ее, так как не для денег она была рождена, а для любви, и в любви видела свое главное богатство. Сабина сорила деньгами, и многие вкушали от ее щед-рот… Виллибальд Гаук, в доме которого она любовницей-служанкой – совсем юной девочкой – начала свой путь, тоже, бывало после, брал деньжат из ее кружевного передника. А отпрыск старого Гаука, не подозревая о том, что Сабина – meretrix[27], любил ее со всею пылкостью и с нежностью, на какие способна юношеская душа, – он не достиг еще тогда возраста конфирмации; любовь его к служанке была возвышенной и чистой; юный Гаук не спал ночами, мечтая облобызать лебединую шейку своей избранницы; в предлинных виршах он описывал бури, ураганы чувств, какие возникали в нем, когда ему удавалось подсмотреть ее обнаженную щиколотку; он ревновал Сабину к собственному отцу, и когда старый Виллибальд строил служанке глазки или оглаживал ее пониже поясницы, юный Гаук готов был ошпарить его кипятком…

Здесь Иван Месяц наклонился к Морталису и сказал ему, что уже в который раз при них упоминается имя Гаука – разными людьми и по разным поводам. Датчанин ответил, что не пожалел бы тех трех далеров, какие у них все равно отняли, и отдал бы их тому, кто не поленился бы показать ему этого пресловутого Гаука, владельца развалины – «Сабины».

Слова датчанина не миновали чуткого слуха карлика Йоли. Запечный Таракан, презрительно сузив глазки, сказал Морталису:

– Вы, господин датчанин, или ловкий плут, или впрямь достойны тех ослиных ушей, какие так старательно подвигаете к маленькому Йоли, – вы целый вечер провели в обществе Герхарда Гаука и вдруг заявляете, что хотели бы на него посмотреть!

– Так это Герд? – удивлению Месяца и Морталиса не было конца.

Карлик рассмеялся:

– Герд – так его еще зовут. Темная лошадка. Хитрый и скользкий – не ухватить! Вот и вам не удалось, хотя там есть над чем задуматься…

– О чем ты? – спросил Месяц. Йоли ему подмигнул:

– Герд – тип не из приятных. И злопамятный! Горе тому, кто перейдет ему дорогу, – тут карлик повернулся к Морталису и ущипнул его за локоть. – Те три далера… что ты пообещал неленивому…

– Что?

– Они теперь по праву принадлежат мне…

Датчанин отмахнулся от карлика, а Месяц попросил Анну-Розу продолжить рассказ о Гауке. Что старуха-lena и сделала.