Положение становилось все более и более тяжелым. Кучка добровольцев, в общем не превышавшая трех тысяч человек, состояла главным образом из офицеров и интеллигентной молодежи. Она быстро таяла в боях от ран и болезней; пополнений поступало очень немного. Средства были ничтожны. Не хватало ни оружия, ни патронов, ни одежды… Денег было очень мало. Богатый Ростов смотрел на своих защитников как на лишнюю обузу, может быть и справедливо считая, что горсть героев все равно не спасет его от большевиков, а вместе с тем помешает как-нибудь договориться с ними. Рабочие же и всякий уличный сброд с ненавистью смотрели на добровольцев и только ждали прихода большевиков, чтобы расправиться с ненавистными «кадетами». Лазареты были завалены ранеными добровольцами.

Малопонятное озлобление против них со стороны рабочих было настолько велико, что иногда выливалось в ужасные, зверские формы. Ходить в темное время по улицам города, а в особенности в Темернике, было далеко не безопасно. Были случаи нападений и убийства. Как-то раз в Батайске рабочие сами позвали офицеров одной из стоявших здесь добровольческих частей к себе на политическое собеседование, причем гарантировали им своим честным словом полную безопасность. Несколько офицеров доверились обещанию и даже без оружия пошли на это собрание. Около ворот сарая, где оно должно было происходить, толпа окружила несчастных офицеров, завела с ними спор сначала в довольно спокойном тоне, а затем, по чьему-то знаку, рабочие бросились на них и буквально растерзали четырех офицеров… На другой день я был на отпевании двух из них в одной из ростовских церквей. Несмотря на чистую одежду, цветы и флер, вид их был ужасен. Это были совсем юноши, дети местных ростовских жителей. Над одним из них в безутешном отчаянии плакала мать, судя по одежде, совсем простая женщина.

Другой раз был печальный случай, имевший характер настоящей провокации. В одной из железнодорожных мастерских Ростова происходил разрешенный властями митинг рабочих. Народу было очень много. Для поддержания порядка в мастерской присутствовал юнкерский караул. Во время речи одного из ораторов раздался ружейный выстрел, ранивший кого-то из рабочих, как выяснилось впоследствии – дробью. Толпа пришла в бешенство и бросилась на юнкеров, решив, что выстрел сделан ими. Вынужденные к самообороне, юнкера сделали несколько выстрелов и убили трех или четырех человек. Не ожидавшие такого решительного отпора, рабочие разбежались. Конечно, поднялся страшный скандал. Полетели телеграммы и гонцы к атаману, которому было донесено, что юнкера первые, без всякого повода, открыли огонь по безоружным рабочим. В городе, и в особенности в рабочих кварталах, было невероятное возбуждение. Только присутствие в городе небольших добровольческих частей еще могло сдерживать страсти. Посоветовавшись с Корниловым, ради предотвращения возможных эксцессов я объявил город на «военном положении» и донес об этом генералу Каледину. Спустя некоторое время он вызвал меня к телефону и, видимо настроенный уже побывавшими у него представителями городской думы против этой меры, резко спросил меня, на каком основании я отдал такое исключительное распоряжение. Когда я подробно объяснил ему всю создавшуюся обстановку и крайнюю необходимость решительных мер, он сам через некоторое время усилил мою власть, объявив Ростов на «осадном положении».

Через день были похороны убитых рабочих. Руководители хотели сделать из них внушительную демонстрацию против «произвола и насилия». Были заготовлены красные «знамена» с разными страшными надписями. Гробы должны были нести на руках; предполагалось, что соберется огромная толпа негодующих рабочих; конечно, должны были петь: «Вы жертвою пали в борьбе роковой» и т. д.

Ничего, однако, из этого не вышло. По приказанию атамана я разрешил похороны со всеми приготовленными атрибутами. Депутация, которая требовала этого разрешения, даже, видимо, была удивлена, что так легко получила разрешение, без всяких ограничений. Это вызвало у делегатов даже некоторое разочарование и скрытое подозрение – не затевается ли что-то неладное…

На всякий случай, из предосторожности, я просил генерала Корнилова по пути шествия поставить кое-где, скрыто, во дворах, небольшие вооруженные части, что и было исполнено. Рабочие, видимо, узнали об этом, и на торжественные похороны их пришло очень немного, да к тому же и возбуждение за сутки значительно улеглось. Демонстрация вышла довольно жалкой: в сущности, вся процессия состояла из несчастных покойников и знаменосцев, которые испуганно озирались и косились на каждые запертые ворота. Все прошло совершенно спокойно.

Приходилось принимать энергичные меры против разных агитаторов и шпионов. Тюрьма была переполнена ими. Их смело вылавливал энергичный комендант полковник Я., которому иногда приходилось вступать в настоящий бой с вооруженными негодяями. Во время одной из таких перестрелок он был довольно тяжело ранен.

Однако, ввиду многочисленности арестованных подозрительных личностей, судебное разбирательство о них сильно затянулось, и во время оставления нами Ростова многих из них пришлось просто выпустить на волю. Среди них оказался студент С., над которым висело большое подозрение, что он настоящий агент большевиков. Впоследствии это оказалось верным, и он сделал нам много зла. Меня не один раз потом упрекали, что я своевременно его не расстрелял. Да и я сам жалел об этом…

До сих пор еще ведется бесконечный спор между противниками и сторонниками смертной казни. Лучшие умы человечества глубоко возмущались фактом спокойного, обдуманного, с судебными формальностями убийства человека. Не один Государь, начиная с Екатерины Великой, заявлял при вступлении на престол, что его рука не подпишет ни одного смертного приговора. Много говорилось всегда сентиментальных фраз о бесчеловечности и безнравственности смертной казни. В пылу милосердия все симпатии были часто на стороне «несчастного убийцы», а не погубленных им жертв…

Когда-то и я в молодости так же возмущался таким сознательным убийством, думая, что есть же другие наказания – ссылка, тюрьма…

Но один раз мне пришлось сильно задуматься над этим вопросом. На Дону был пойман почтенный старик, шестидесяти с лишком лет, который, как оказалось впоследствии, десять раз бежал из Сибири, куда ссылался исключительно за убийства. Он отправил в лучший мир 52 человека, причем иногда вырезывал целые семьи, не щадя даже грудных детей. Во всем этом он сам сознался. Его повесили. Не думаю, чтобы кто-нибудь пожалел об этом почтенном старце. Полагаю, однако, что расстрелять его следовало бы после первого же убийства, – остались бы в живых полсотни человек…

Благодаря сентиментальности господ Керенских и К°, своевременно не расстрелявших Ленина и всю сволочь, которую немцы преподнесли нам в запечатанном вагоне, погибла Россия, пролились реки крови и напрасно погибли десятки миллионов людей, замученных большевиками и погибших от голода. А ведь что стоило тому же Керенскому послать в свое время только одну роту надежных солдат к дворцу