— Говорили, его спасла собака.

— А как он выжил?

— Он пробыл здесь всего несколько дней. Мы были лишь перевалочной базой. Потом его отправили в Эдмонтон. Нужна была серьезная операция, он потерял ногу. Невероятно храбрый мальчик. Ни разу не закричал.

— И сколько ему было? — спросил Давид, склонившись, чтобы выполнить деликатную задачу, зашить глубокую рану в паху пациента.

— Двенадцать или тринадцать, — ответила Этайлан, оторвав взгляд от медицинского журнала, который она читала. — Большой для своего возраста. Такой красивый мальчик! Мы все над ним хлопотали, он был какой-то особенный.

— Дети довольно часто бывают лучшими пациентами, чем взрослые, — признал Давид. Он выпрямился, выгнул спину, чтобы снять напряжение после того, как, согнувшись, колдовал над незадачливым охотником. — Когда дело доходит до боли, дети гораздо более терпеливы. — В памяти всплыл образ Дерека Роуза, ребенка, в чьих прозрачных запавших глазах стоял вопрос, который он, по молодости лет, еще не мог сформулировать словами.

Спустя четыре часа бригада хирургов вышла из операционной, измученная, но воодушевленная. Давид насчитал двести восемьдесят семь швов, но остался доволен проделанной работой. Мужчина, молодой метис, у которого есть жена и маленький ребенок, будет весь покрыт шрамами, но не останется инвалидом на всю жизнь. По крайней мере, он остался жив и получил такую же медицинскую помощь, как если бы попал в крупную клинику.

Дочка Джени, Патриция, прошла в кафе и стала готовить завтрак и кофе. Вскоре весь персонал ночной смены собрался там, привлеченный запахом жареной копченой грудинки. Ощущалась атмосфера товарищества и командной сплоченности. «Может, потому, что нет Шейлы Хейли», — подумал Давид. Он успел заметить, что ее не очень любили, хотя у нее и были союзники.

Давид нечасто ел мясо, но сейчас он с жадностью съел большую тарелку грудинки с яичницей и хрустящие ржаные хлебцы. Кто-то приготовил блинчики, и Давид также съел несколько штук.

Во время еды он сказал доктору Этайлан, которая сидела рядом с ним:

— Знаете, много лет назад я был в районе Коппермайна, откуда родом тот мальчик, о котором вы рассказывали. Это самое пустынное место в мире, но в то же время невероятно красивое. А вы не помните, как называлось поселение? Там их совсем немного, насколько я помню.

Этайлан покачала головой:

— Думаю, небольшая деревушка. Наверное, какое-нибудь эвенкийское название.

— Черная Река, — отозвалась Джени с другого края стола.

Черная Река. Давид помнил, как собственной рукой подписывал конверты — Черная Река! Какое совпадение! Такое маленькое поселение. Может, он даже встречал родителей того мальчишки, хотя там было слишком мало молодых людей. Его мысли вернулись к той женщине, которую он имел счастье любить. Вспоминались ее длинные черные волосы, покрывавшие обнаженное тело, ее резьба по камню, фигурки, которые он вертел в руках, северное сияние над ее скромной хижиной. Живет ли она там до сих пор? Он отогнал эту мысль прочь. Разве в его жизни недостаточно неразберихи?

Давид!

Не знаю, что писать. Хорошо, что ты налаживаешь отношения с детьми. Это очень приятно. И с временной работой тоже тебя поздравляю! Значит, тебя не будет дома на Рождество. По правде говоря, я и не ожидала, что ты приедешь, так что не беспокойся. Оформление купчей на дом идет своим чередом. Закончится в начале января. В Дубаи все прошло прекрасно, спасибо, что спросил. Не беспокойся.

Всего хорошего.

Изабель.

Изабель уплывала, как корабль, который уходит в открытое море и становится все меньше и меньше, сливаясь с горизонтом. Давид думал о ней объективно — вспоминал ее харизму, ее горячность, красивый, четко очерченный профиль, необыкновенное очарование, даже ее ревность и упрямство, и понимал, что ему крупно повезло. Он благодарен судьбе за то, что был супругом такой женщины.

Удивительно, но он уже не был против расставания с ней. Интересно, не являлось ли это доказательством того, что его чувства неглубоки, свидетельством какой-то духовной скудости? От него уходит женщина, которую, как он полагал, он страстно любил; уходит, видимо, в надежде на лучшую жизнь, и теперь, даже не заметив изменения в своих чувствах, Давид больше не ощущал ни печали, ни страдания. Последний приступ острой боли сожаления разразился внезапным потоком слез, и после этого он почувствовал себя легким… почти очищенным. Давид заглянул в себя, анализировал свои чувства и мотивы и не мог понять, почему нет ни боли, ни сожаления. Возможно, причина в гневе. Ее предательство касалось того ошеломляющего потрясения, которого он никогда прежде не переживал, за исключением происшедшего с Дереком Роузом и последствий этой трагедии. Изабель не поддержала его. Она так и не смогла понять, что он верил в свою невиновность, искренне верил до тех пор, пока его заблуждение не опроверг тот злополучный отчет, подтверждающий его отцовство. Потом оказалось, что она отложила в дальний угол их брак и сосредоточила все свои надежды и чаяния на достижении новой цели — стать неотъемлемой частью мирового дизайна. Быть богатой и влиятельной, может быть, даже знаменитой.

В то же время все надежды и амбиции Давида, наоборот, сократились, съежились. Если Изабель опасалась, что его новоявленные дети уведут у нее мужа, она была права. В нем проснулось чувство родительской ответственности, и он не мог отвернуться, отмахнуться от детей, что бы ни сулило ему будущее. Его судьба теперь была связана с этим чувством, каким бы странным это ни казалось.

* * *

Давид подъехал к хижине Иена, и фары его автомобиля осветили широкий зад полноприводной машины Хогга, которая заблокировала въезд во двор. Давида кольнуло мрачное предчувствие. Он больше не ссорился с Иеном из-за необходимости перевозки демерола, но беглый осмотр багажника показал, что порочащие его пакеты больше не появлялись. И все же его пугало собственное халатное отношение. Он не мог просто игнорировать эту проблему. Иметь дело с ворованным товаром, да еще наркотиками, было уголовно наказуемым преступлением, и это ставило Давида в один ряд с Шейлой. Ему придется позаботиться о том, чтобы этого больше не повторилось.

Давида интересовало, что Хогг делает здесь и в каком состоянии был Иен, когда тот приехал. Было около семи, именно в это время Иен вкалывает вечернюю дозу. Давид понял, что ему придется присоединиться к ним: у него не было выбора, шум машины выдал его присутствие.

— Очень хорошо, очень хорошо! — воскликнул Хогг, когда Давид вошел. — Именно тот человек, который нам нужен!

Иен сидел за кухонным столом и выглядел хуже, чем когда-либо. Торн лежал на старой лосиной шкуре и тихонько поскуливал.

— Я пытаюсь убедить Иена, что мы ждем, что в понедельник он приступит к работе, поскольку срок вашей временной работы у нас заканчивается, — устало проговорил Хогг. — Ведь так? — добавил он, умоляюще глядя на Давида. Хогг выглядел уставшим, густая копна темных волос сочеталась с бледным отечным лицом, как дешевый, плохо подобранный парик.