Наверх он взобрался довольно быстро. Похоже, стена была выстроена довольно давно и с той поры не особо ремонтировалась, так что края каменных блоков, из которых она была сложена, от времени, ветра и дождей выщербились, и потому пальцам рук и ног было за что цепляться.

Прочно устроившись между двумя зубцами, Трой осторожно высунул голову и огляделся. Часовые, маячившие шагах в шестидесяти по обе стороны от того места на стене, где сидел Трой, похоже, ничего не заметили. Он отвязал веревку от пояса и привязал ее к зубцу, после чего тихонько дернул ее, подавая сигнал остальным, а сам выскользнул из-за зубца и, распластавшись на стене, осторожно заглянул за ее внутренний край.

Алхыг-Шыг был освещен крайне скудно. Но света редких факелов вполне хватало на то, чтобы более-менее разглядеть столицу орков и главный город земли Глыхныг. Он был куда меньше Эл-Северина. Алхыг-Шыг был даже меньше Большого города. И, как и рассказывал ватажный, представлял собой, по существу, выполненное в камне стойбище орков. Потому что даже дома тут были в большинстве своем одноэтажные и круглые. Кое-где они перемежались загонами для людей и двух-, трехэтажными строениями непонятного назначения. Наверное, именно о них говорил ватажный, что там камлают шаманы. А в самом центре Ахлыг-Шыга высилась скала. И вокруг нее змеилась ярко освещенная факелами узкая извилистая лестница, вырубленная прямо в ее теле. Эта лестница вела на самую вершину скалы, на которой, открытые всем ветрам и дождям, вздымались вверх грубо отесанные орочьими лапами столбы древнего храма Шыг-Хаоры. Трой несколько мгновений вглядывался в причудливые изгибы лестницы, а затем шепотом выругался. Потому что факелы, ярко освещавшие лестницу, держали стоящие на каждой ее площадке в торжественном молчании воины-орки. Все оказалось зря, им НИ ЗА ЧТО не проникнуть в храм…

Сегодня Беневьеру опять не спалось. Впрочем, скорее было бы удивительно, если бы хоть какому-то человеку хорошо спалось в Ахлыг-Шыге. Уж слишком нечеловечьим было это место. Даже не просто нечеловечьим, а прямо-таки враждебным всему человеческому.

В столицу земли Глыхныг Беневьер попал неделю назад после довольно долгого, но не очень обременительного путешествия по местным городам и весям. Двигались они хоть и пешком, но не торопясь, кормежка везде была вполне сносной (хотя он не сразу привык к местной кухне), так что особой усталости Беневьер не чувствовал. До тех пор, пока на горизонте не взметнулась вверх скала храма, опоясанная стеной Ахлыг-Шыга…

Первую ночь по прибытии Беневьер провел в стойбище напротив восточных ворот. Его поместили в шатер, занимаемый человеком-писцом. Вернее, он был не только писцом, но еще и хранителем Большой дорожной печати, которая ставилась на все сопроводительные документы гонцов или иных лиц, следующих куда-то по личному повелению властителей Ахлыг-Шыга. Чуть позже Беневьер понял, что, скорее всего, ему доверили эту печать потому, что орки воспринимали этого преданного им не только душой, но и самым последним ноготочком человека просто как удобный и надежный инструмент — вроде как стило или перо с печаткой на другом конце. И удобно — все под рукой, и надежно — не потеряешь. Но сам писец рассматривал это как знак особого доверия и собственной великой значимости.

Когда их представили друг другу, на лице этого глыхныгца нарисовалась уже привычная Беневьеру смесь благоговения и презрительности. Благоговения перед своими хозяевами, которым отчего-то был особенно важен этот странный чужеземец, и презрения (хоть и замаскированного слащавой улыбкой)… потому что ну чего еще заслуживает тупой чужеземец?

К удивлению Беневьера, большинство людей в этом стойбище оказались вполне себе нормального телосложения. Как выяснилось, вообще с телосложением дело обстояло так: орки установили стандарт веса одной подушной подати. И если избранные в качестве таковой его не набирали, они были вправе потребовать добавки. Иногда, если недобор был небольшим, орки ограничивались ногой или парой рук, но чаще всего просто забирали еще одну особь. По своему выбору и вне установленной окружным советом очередности. Да и те, кто отдавал руку либо ногу, вполне могли показать недобор, уже когда подходила их очередь, и тогда оркам вновь потребовалась бы компенсация. Что было бы крайне несправедливо по отношению к членам общества, забранным орками вне своей очереди, поскольку нарушались все демократические нормы и правила, свято соблюдаемые окружными советами при установлении очередности. Поэтому считалось святым гражданским долгом каждого подданного земли Глыхныг весить не меньше, чем требуется оркам. И чем больше был вес гражданина, тем большим уважением он пользовался, поскольку это явно подтверждало его высокую гражданскую сознательность и приверженность базовым жизненным ценностям родной земли. Так что детей тут начинали откармливать с детства, и часто ребенок уже лет в десять-четырнадцать весил больше, чем в империи весил взрослый сорокалетний мужчина.

Однако те, кто относился к самым сливкам местной элиты, были практически избавлены от подушной подати. Кто из-за своего богатства, а кто вследствие особой ценности для хозяев. И потому среди них особым шиком считалось не набирать лишний вес. И вообще следить за собой, мучая свое тело специальным упражнениями и всякими искусственно придуманными ограничениями в еде. Все это, однако, не служило воспитанию воли и привычки переносить трудности, освоению навыков владения оружием и подготовке тела к боям, дальним походам или иным жизненным испытаниям, во множестве встречающимся на пути настоящих людей, а предназначалось всего лишь для того, чтобы «сформировать хорошую фигуру». Впрочем, а что еще оставалось им, лишенным малейшей возможности стать воинами Света и Добра, которых к тому же убедили, что Свет и Добро — это миф, чушь и блажь, достойные лишь тупых и отсталых чужестранцев, а отнюдь не продвинутых и современных жителей самого благословенного места на земле…

Но это было здесь вполне в порядке вещей. Так что Беневьер уже перестал считать, сколько в земле Глыхныг смехотворных и бестолковых привычек и занятий, к которым сами глыхныгцы относились с истовой серьезностью, считая их отличительными признаками своей цивилизованности и продвинутое по сравнению с тупыми и отсталыми чужеземцами.

Писец поначалу казался Беневьеру забавным, его отношение к чужеземцу, благоговейно-угодливое, вдруг сменялось вспышками высокомерия, вызванными недоуменной обидой, почему это ему, такому верному и рьяному исполнителю воли хозяев, допущенному в святая святых земли Глыхныг, самой соли здешней элиты из числа людей, не выказывается столько почета и внимания, как этому грязному, тупому чужеземцу. В конце концов, измученный этими метаниями, писец завернулся в кошму и уснул. И Беневьер оказался предоставленным самому себе.

Той ночью он долго лежал без сна, размышляя над тем, куда завели его принципы, в соответствии с которыми он строил свою жизнь и которые всегда казались ему самыми разумными, прагматичными и необременительными из всех возможных. Он всегда пытался жить только для себя, избегая любых привязанностей и обязанностей — семьи, дружбы, верности, долга и иных, как ему казалось, пути зависимостей, ограничивающих самую большую его ценность — личную свободу (ну или то, что он считал таковой). Те же, кто добровольно вешает их на себя, казались ему глупцами, замороченными всякой фальшью и заумными благоглупостями. И к чему это привело? В конце концов он оказался в полной зависимости от властолюбивого и, как выяснилось, пусть и хитрого и коварного, но не шибко умного подонка, затянувшего в этот мир темного бога и самого ставшего его рабом, получив в награду… червеобразное тело.